Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Для людей постарше новые купюры отчасти ассоциировались с царскими (значит, настоящими!) деньгами. Исчезло бессмысленное слово «червонец» (на прежней сторублевой бумажке так именно и было написано — «десять червонцев»), на новом же сотенном билете — просто «сто рублей». Вернулись дореволюционные поля с водяными знаками, канули в прошлое специфические советские «тридцатки» (кирпичного цвета бумажки по «три червонца»), их сменили «четвертные» — двадцатипятирублевки, почти прежние «беленькие». Вообще по холодной тщательности и подробности исполнения деньги действительно напоминали дореволюционные, только Ленин остался тем же. Кстати сказать, и то, что новые банкноты были огромными — сотня была больше двадцати (!) сантиметров в длину, — производило впечатление. И мелкие купюры были в старом духе — вытянутые по вертикали желто-коричневые рублевки, зеленые трешки, синенькие пятерки.

Было в этих «новых бумажках» подспудное обаяние — реальная сила денег, прежде уступавших в могуществе карточкам. Коммерческих магазинов не стало, все и повсюду стоило одинаково — значительно дешевле, чем в прежних «особторгах», заметно дороже, чем в «карточных». Но еще долго магазины называли по-старому: на углу Звенигородской — «особторг» (коммерческий), наискосок — «литерный» — для высокопоставленных клиентов…

В магазинах всего было много, сначала даже казалось — не так уж дорого и относительно доступно. Жители столиц и «городов-героев» не думали, не знали, не хотели знать или не знать старались, что все это — неприличная показуха, что страна голодает, что повсюду в лавках пустота. Столицы ликовали, жизнь возрождалась, делалась «как до войны». Только лучше. Ибо много было «репарационной роскоши», теперь уже несколько более доступной. Даже фотохимикалии продавались такие, которых я никогда более не видел, — в сгущенных растворах, чистые и прозрачные, не чета советским вонючим порошкам с комками в мятых картонках.

…В 1948-м случился счастливый февраль.

Двадцать третьего мне исполнилось пятнадцать. Был день с горячим солнцем, нежным тающим ледком в лужах, студеным и легким ветром, запахом первого «мужского» одеколона «Ореанда», подаренного мне мамой вместе с клетчатым, «как у больших», кашне. В тот день я первый раз в жизни побрился; незабываемо ощущение своих уже лишенных неопрятного мальчишеского пуха, но слегка колющихся (вероятно, так хотелось думать) щек. Светлый и тревожный приступ осознаваемого возмужания, особенно на фоне моих новых «взрослых» чувств, моего призрачного прелестного романа.

Той же весной впервые прочитал роман Дюма «Граф Монте-Кристо», в том же страстно любимом издании «Academia»: отчетливо помню этот том, не новый, коричнево-красного цвета, все с тем же картушем работы Вениамина Белкина (герб, шпага, треуголка). Этот роман по сию пору много значит в моей жизни, думаю, не только в моей, просто об этом стесняются говорить. Сумрачная рыцарственность Дантеса — Монте-Кристо, благородная романтическая месть, абсолютная власть надо всеми и над собой. А для меня это было и первой влюбленностью в Рим, в эти названия — Монте-Пинчо, Корсо, Пьяцца дель Пополо, Виа Бабуино, палаццо Росполи (в Риме есть палаццо «Русполи», но ведь так я прочел в любимой книжке, и это — важнее!) — все то, что я увидел в реальности, быть может, слишком поздно — почти полвека спустя. И никакая история искусств этих «монте-кристовских» — моих! — ассоциаций не затенила. А в августе 1965-го я смотрел с марсельского берега на замок Иф, где четырнадцать лет провел Дантес — будущий граф Монте-Кристо. Туда можно было съездить всего за пять франков, но из моих спутников-туристов никто не захотел потратиться, а ехать одному в ту пору строжайше запрещалось…

Вскоре — весной — я всерьез заболел, слег надолго. Ко мне ходили врачи из литфондовской поликлиники, покачивали головой: «Ревмокардит? — Ревмокардит…» Тогда, в отрочестве, думал не об опасности (была, и нешуточная), а занят был вещами самыми суетными, например разглядывал, притом завистливо, шикарные костюмы и галстуки докторов (в ту пору, как уже был случай заметить, медики были щеголями), мечтал, что когда-нибудь у меня будет целых три (!) костюма — серый, синий и коричневый — именно так!

И конечно, непрестанно думал о моей прекрасной даме, ведь, живя в одном доме, были разлучены почти на два месяца, телефонов не было, обменивались записочками. Пока летом не приехали вновь на ту же дачу в Ольгине.