Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

— Не будь глупцом, — сказал он. — Отряхнись и плюнь на это. Девушка сожаления не стоит, раз дала себя использовать такой приманкой…

Не в состоянии сдержаться, я обхватил его за шею и во всём признался. Задоре было лестно, что он так хорошо всё угадал, крутил усы и повторял:

— Ну, видишь! Трутень! Старших слушай… на горячее дуй, когда раз ошпарился. Вот те на… Но девушка заслуживает доброго слова и награды за честность.

Всё потом так случилось, как было задумано. Святохна два раза присылала за мной в замок, ей сказали, что и через два месяца не вернусь. Задора, который за всем наблюдал, через несколько дней потом узнал, что женщина с приманкой выехала на деревню домой.

Но в сердце и на глазах моих осталась заплаканная Лухна, такой, какой я видел её последний раз на паперти, когда мы поклялись друг другу в верности.

Жизнь моя погрустнела и опротивела.

Спасаясь, ходил я в коллегии, слушая и не слыша, что там говорили; просиживал при Великом, когда он рисовал; наконец, искал своё призвание, когда ни к чему моё сердце так особенно не тянулось; поскольку король предназначил меня для своих детей, я начал готовиться на бакалавра.

А поскольку мне этого не хватало, и я думал, что наставнику детей не помешает также уметь следить за здоровьем, я стал поглядывать на медиков, дабы и из этой науки что-нибудь слизнуть.

Придворным врачом короля был в то время Павел Гаскевич, помимо других.

С этим я был более смел, потому что человек был молодой, весёлый и негордый. Он носил духовную одежду, хотя священником не был, но в ней так спокойно себя чувствовал, что она ему ни в чём не мешала.

Я почти ежедневно встречался с ним на дворе. Когда я очень слабый вернулся из своего плена, он по приказу короля давал мне какую-то микстуру, поил меня ею и ухаживал за мной, пока я не пришёл в себя.

После художника Яна Великого это был человек, который лучше пришёлся мне по сердцу. Какой-либо спеси вы в нём не нашли бы, хотя за знание и разум его хвалили. Любитель пошутить, сам над собой и другими издевался охотно, никем не гнушаясь, над любым простачком насмехался так же охотно, как над самым мудрым человеком, говоря, что от глупых и неучей разуму также можно учиться.

Когда меня осенило в голове, чтобы хоть лизнуть медицины, я признался ему в том, что король предназначил меня для надзора за детьми; стало быть, это могло пригодиться, когда лекаря не всегда и не везде можно было найти. Гаскевич был маленького роста, почти карлик, только голову имел большую, был ловок, изворотлив, скакал и поднимался на цыпочках. Его все любили.

Слушая меня, он так широко разинул рот, что в нём все зубы можно было пересчитать. Он молчал, но кожа на голове, которою мог двигать, словно вовсе к черепу не прилегала, начала у него передвигаться со лба на затылок, с затылка на лоб и виски.

— Хе! Хе! — отозвался он, смеясь. — Вот молодец! Немного медицины! Немного! Но медицина не яблоко, чтобы её можно было разрезать на половины и дать кусок, а мы все, которые съели весь её разум, такие ослы, что нас часто старая глупая баба в угол загонит. Ну, прошу! Немного медицины! — повторил он и взялся за бока. — Ты упрямый…

Потом, поглядев на моё погрустневшее выражение лица, он стал серьёзным и сказал, взяв меня за руку:

— Учись порядочно и старайся выучить как можно больше; увидишь, что тебе этого даже слишком мало будет! Никакая наука человеку никогда не навредит, разве что, если плохое настроение будет и закружит голову. Почему бы тебе не быть доктором? Латыни тебя учили, возьмись за Гиппократа и Галена.

Я просил его разрешить иногда приходить к нему и пользоваться его поучениями.

— Но я ничего не знаю и сам учусь, и чувствую, что на эту науку одной жизни мало, — сказал он, пожимая плечами. — Мы всё угадываем, а ничего не знаем.

Несмотря на эти выговоры, Гаскевич мне и доступа к себе не запрещал, и не гнушался мной, и рассказывал разные вещи, как бы подготавливая к учёбе. Он, однако, был чудаком. Я спрашивал его, например, почему такое-то лекарство производит тот, а не иной эффект. Он начинал смеяться.

— Разве мы знаем? — отвечал он всегда. — Говорят, что, нося в желудке аметист, напиться нельзя. Какой пьяница это первым испробовал, не знаю; но знаю то, что одно лекарство каждому даёт неодинаковый результат; что же тут спрашивать о причинах, когда каждый шаг — тайна! Я даю лекарство, гарантированное веками, и… напрасно. Баба придёт, сделает движение пальцем, что-то пробормочет и прогонит болезнь. Ты спрашиваешь причины?! Один Бог знает всё!

Гаскевич держал у себя королевскую аптеку, там было на что посмотреть. Банок, баночек, бутылок, коробочек стояло на полках сотни; были в них такие ингредиенты, что на вес золота и дороже продавались.

— Человек так создан, — говорил он потихоньку, — что, когда ему дашь чистой воды и скажешь, что в ней дорогое и особенное лекарство, он выздоровеет от неё; поэтому эти эффективные порошки делаются таким образом, что сперва вылечивают ум, а через него тело.

Он пожал плечами.