Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1

Ещё раз поручив старой хозяйке, чтобы его без меня не смела выпускать, я побежал к угловому каноническому дому, в котором тогда ещё под замком жил ксендз Ян Длугош старший.

Я давно знал, что у него было милосердное сердце, а кроме того, он благоприятствовал Тенчинским. Я был уверен, что застану его на ногах. Боялись всего. Колокол на башне Панны Марии по-прежнему бил в набат.

Когда я вбежал, запыхавшись, слуги меня не очень-то хотели впускать к пану. На шум у двери вышел тогда сам ксендз Ян с чётками в руках, с лицом суровым и нахмуренным, какое обычно делал. У него было доброе сердце и большой ум, но в душе носил много горечи и из уст его она выливалась с радостью, никого не щадя.

Он узнал меня или вспомнил, что видел у ксендза Яна.

— Чего хочешь? Чего добиваешься? Что делаешь среди этих пьяниц? — крикнул он на меня. — Разве тут место придворному и королевскому слуге?

Затем я, осмелев, сказал, что ради милости Христа прошу, чтобы разрешил мне минуту поговорить с ним лично.

— Отец, — прибавил я, — речь о человеческой жизни.

Не говоря ни слова, он повернулся и повёл меня в комнату, в которой работал, и где из-за книг, пюпитров и бумаг, что её заполняли, было трудно повернуться.

В немногих слова рассказал я ему, что сделал. Он удивился и, благословляя, начертил над моей головой крестик.

— Отец, — сказал я, — нет другой помощи, если мы хотим спасти жизнь младшему, я должен привести его сюда, а отсюда в более светлую минуту либо в замок, либо за город.

— И как ты заберёшь его отсюда, — спросил он, — когда этот сброд улицы наполняет? Это нужно сделать, пока не рассвело, а то его узнают.

Мне пришло в голову надеть ему чёрную епанчу ксендза и берет, какой носили клирики и ксендзы, и так одетого привести в дом ксендза Длугоша.

Выбирать было не из чего. Свернув узелок, я побежал с ним к Крачковой. Когда приближался к печи, вызывая его оттуда, первое слово, которое я от него услышл, было:

— А отец! Отец! Что с ним?

Я не хотел разрывать его сердце и шепнул:

— Не знаю, наверное, спасся бегством.

Я объявил, что Длугош ждёт его в своём доме. Он не долго колебался, вышел до неузнаваемости испачканный сажей, свой огромный меч бросив в печь. Я надел берет и епанчу, и, взяв под руку, потянул его за собой.

От дома Крачковой до каменицы каноника было недалеко, но мне никогда в жизни ни одна дорога не казалась длинней, чем эта. Хотя самое фанатичное простонародье находилось под ратушей, и там хватало безумцев, между которыми мы должны были проходить, почти за них задевая.

Тенчинский, к счастью, или не слышал, или не понимал кричащих во всё горло и рассказывающих о кровавой мести. Никто по дороге не зацепил нас и, когда мы очутились перед отворяющимися нетерпеливо дверями дома ксендза, я вздохнул легче.

Я впустил его внутрь, а так как мне там уже нечего было делать, поспешил к замку.

О себе, с какой раной на теле и душе я вышел из этой горячей бани, рассказывать воздержусь. Раздавленный, побитый, оглушённый, встревоженный тем, что видел и что пережил, я уже утром добрался до калитки, а потом до своих. Марианек и Задора уже оплакивали меня, видя, что не возвращаюсь, и думали, что и со мной там стряслось какое-нибудь несчастье, а Задора уже на разведку собирался идти.

Увидев, что я цел и невредим, они окружили меня с криком и радостью, просили, чтобы я рассказал им, что со мной случилось, но по некоторым причинам полностью им исповедоваться я не хотел. Неприятно мне было хвалиться тем, что было больше делом случая, чем моим, и наконец, на дворе так не любили Тенчинских, что меня могли упрекать за то, что исполнил из христинского долга.

Мне нужно было сразу идти в баню, а потом отлежаться, такую боль чувствовал в костях и всём теле, которое было покрыто синяками.

Подошедший доктор Гаскевич смеялся:

— Поделом тебе! А зачем в толпу полез! Любопытство ведёт и в ад, и к шишкам. Получил, чего хотел.

Он дал мне мазь, и на этом кончилось.

Пока в городе продолжалась эта горячка, никто не догадывался ещё, чем это обернётся для города и советников; только, когда на третий день, после выдачи трупа, который в течение этого времени лежал в ратуше, все начали понемногу остывать, поняли паны советники и весь город, что за эту минуту яростной мести и выпитую кровь дорого придётся заплатить.

Пустяки, если бы были одни Тенчинские, хоть и тех нашлось много и богатых, и людей большого значения, но все их родственники, а дальше землевладельцы и рыцарство земли краковской, так же как иных, сорвались на весть об убийстве Анджея как один человек, метаясь и восклицая, что, пока не будет примерной мести и строгой кары, все пойдут прочь от короля из лагерей, из войска, не захотят служить и защищать такую страну, где не было уважения к проливающему свою кровь рыцарству.

Поднялась сильная тревога, страшные угрозы и жалобы, чему вторило неприязненное духовенство.