Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

Там скоро узнали его доброту, смирение и то некое равнодушие, с которым он ради мира позволял командовать собой тем, кто его окружал. Самые смелые, самые наглые и умеющие понравится этим пользовались.

Именно в это время после недавно заключённого брака с княжной Еленой, дочкой великого князя Московского, радовались тому, что с Русью могли заключить мир, а кто знает, не были ли в Литве и такие, которые вместе с нею и Валахией устраивали тайный заговор против Польши!

Прискакав в то время в Вильну, я чувствовал себя совсем чужим, так разительно с тех пор, как я её видел, она изменилась. Люди, улицы, дома, обычаи… и хотя на самом дворе около князя чувствовалось и видно было, что Александр воспитывался в Польше, это почти стирали обычай, речь и костюм русские.

Рядом с князем, помимо фаворита Цёлка и нескольких писарей-поляков, нашей молодёжи на дворе было достаточно, но при княгини её женская служба, духовенство, вся челядь были московские.

Приехав туда, в первые дни я не мог разобраться, не мог понять, что происходит; нужно было более длительное время, чтобы понять язык и познакомиться с людьми. К счастью для моей матери, я узнал, что Станислав Гастольд, староста Жмудский, как раз был при князе, а имел там свой дом, в котором редко жил.

Итак, я пошёл к нему с поклоном, потому что это был большой пан и не только могущественный, но не последнего значения. К нему было трудно попасть. Наконец, когда меня пропустили и я поклонился до колен, рассказал, что я слуга Навойовой, которая должна была на некоторое время приютиться в Вильне, и просил об опеке и в первую очередь, чтобы назначил постоялый двор, где бы мы могли отдохнуть.

Староста Жмудский, по-видимому, матери моей отродясь не видел, но хорошо знал её судьбу. Он оказался довольно любезен.

— Что я имею, тем поделюсь, — сказал он, — но для начала много утешения от меня не будет. Прикажу очистить для неё половину моего дома, а когда через десяток дней я уеду в Шавелы, могу отдать вам весь.

Двор старосты должен был сразу выехать и жить в лагере под открытым небом, а я привёл мать под эту безопасную крышу.

У меня были намерения искать если не службы у князя, то его покровительства, и попасть к нему, но я сразу заметил, что, не попробовав почвы под ногами, ничего не сделаю, или хуже, чем ничего, когда сделаю ложный шаг.

Поэтому я должен был начать с того, чтобы всё узнать, послушать и среди поляков, которые там были, завязать новые знакомства, старые возобновить. Хотя я знал некогда Цёлка, который в то время стоял высоко, не хотел к нему прибегать; я предпочитал молодого Ласки, потому что тот был более доступен и не с такой вышины смотрел на других.

Но Цёлек заслонился этой гордостью, как щитом, чтобы не прозывали его сыном башмачника, а Ласки такого был рода, что никто его не смел упрекать в лишь бы каком происхождении.

Итак, выбрав день и узнав, когда застану Ласки в его замковой комнате, я постучал к нему.

Был он тогда уже преждевременно, можно сказать, и добровольно старый, хотя своим возрастом не прошёл и половины человеческой жизни, с лицом суровым и серьёзным, телосложением сильный и рослый, неразговорчивый, но опытного ума и рассудительного слова. Его все уважали, хотя не все любили, может, потому что храбро становился на пути нечестивцев.

Он нужен был князю, Цёлек терпел, но боялся, а так как чувствовал в нём род, которого сам не имел, за это его, может, ненавидел.

Я уже знал от людей, что на дворе, который делился на лагеря и вёл между собой тихую войну, Ласки совершенно не вмешивался в эти тайные заговоры и союзы.

Я нашёл его, как раньше моего покойного благодетеля, окружённого книгами при пюпитре, с пером в руке. Хотя он видел меня издалека, но узнать и вспомнить не мог.

Поцеловав его руку, я начал с того, что в силу некоторых обстоятельств, которых не могу раскрыть, но не умаляющих моей чести, я вынужден был сбежать из Кракова и бросить службу у Ольбрахта. Эта была плохая рекомендация, я сам это чувствовал, а Ласки смерил меня испытующим взором и сначала очень холодно сбыл. Он мне открыто показал, что не доверяет мне. Поэтому, поручив ему хранить тайну, я был вынужден как на исповеди во всё ему признаться.

Бедный заломил руки и опустил глаза в пол. О болезне короля там уже было известно, но причины её не знали.

Я объяснял мою вину, как мог. Он молчал.

— А что вы тут думаете делать? — спросил он.

— Королевича, а сейчас великого князя я знаю с детства, — сказал я, — он меня тоже знает. Я в службе не нуждаюсь, но под его покровительство хотел бы попасть. Наконец, хоть немного запустил это, в канцелярии также могу работать как скриптор.

— Это бы пригодилось, — ответил он, — потому что русинов-дьячков у нас достаточно, но для дел с Польшей у нас людей не хватает.

Тогда я осмелился сказать, что мне кажется, что этих дел у меня с каждым разом будет, по-видимому, всё больше и больше, когда из всего видно, что литвины и русины силой отрываются от Польши.