Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Ежели бы кто хотел удостовериться в том, что пишущий теперь эти строки не фантазирует, а рассказывает голые факты, тот пусть постарается, чрез какое-нибудь знакомство, проникнуть в архив бывшего Департамента внешней торговли, что ныне Департамент таможенных сборов, и там пусть посмотрит дела с 1827 по 1840 год, т. е. за все время пребывания Карла Иваныча начальником второго отделения. Можно смело держать пари, что в каждом таком деле встретится несколько входящих бумаг, измаранных, в грамматическом отношении, карандашом Карла Иваныча, восстановлявшего в чужих бумагах грамматические красоты. Раз, однако, ему случилось, как выражаются школьники, страшно срезаться, по простонародному выражению – опростоволоситься.

Это случилось в 1830 году, когда между Министерством финансов и Министерством иностранных дел шла довольно энергическая переписка по поводу одного из тарифов, которые у нас являлись тогда довольно часто. В эту пору попалась Карлу Иванычу одна бумага конфиденциальная, написанная по-французски графом Карлом Васильевичем Нессельроде. Карл Иваныч имел слабость считать себя пуристом даже и во французском правописании, хотя объяснялся он на французском диалекте немножко вроде покойного генерала от кавалерии Федора Петровича Уварова, называвшего зрительную трубу la pipe á regarder[1215] и на вопрос Наполеона (разумеется, первого): «Qui commande ce beau corps de cavalerie?» – отвечал без запинки: «Je, sire!»[1216] – Как бы то ни было, а Карл Иваныч в пылу корректорского увлечения схватил на этот раз уже не карандаш, который уничтожается резинкой, а перо, обмакнутое в сине-лазоревые чернила, и ну поправлять, да не только запятые, а буквы и даже целые слова в этой подлинной автографической, да еще вдобавок секретной бумаге. К несчастью, бумага эта потребовалась к докладу министру, и старик Канкрин сквозь свои темно-зеленые огромные очки увидел поправки грамматического свойства на рукописи министра иностранных дел, которого знанию тонкостей французского языка отдавал справедливость, в свое время, даже знаменитый Талейран. Егор Францевич Канкрин смотрел медведем, не имел изящных манер, напротив, тривиальность и вульгарность доводил до излишества, сморкаясь иногда без помощи платка, и пил из горлышка бутылки или графина, пренебрегая употреблением стакана; но он был истинно добр, а потому удовольствовался только тем, что при докладе как-то очень энергично и цинично на немецком диалекте ругнул Грошопфа, употребив при этом русскую поговорку о том, что Грошопф во французской орфографии столько же толку смыслит, сколько свинья в апельсинах. При этом он прибавил, что сам он, Егор Францевич, и французскую орфографию превосходно знает, и один во всей России способен поспорить в этом случае с таким знатоком, как граф Карл Васильевич. Это была странная и забавная сторона Канкрина: не было никакого предмета, в котором он не почитал бы себя непогрешимым, преимущественно по теории, так что он именно по теории считал себя великим мастером даже в берейторском искусстве, недостаток практики которого он довольно комично проявлял, когда медики посоветовали ему непременно ежедневно проезжать версты две-три верхом маленькою рысцою или самым укороченным галопом и император Николай I прислал ему одну из превосходно выезженных верховых лошадей придворной конюшни, почему граф Егор Францевич в своей высокой треуголке с белым султаном, в камлотовом зеленом сюртуке, с огромными очками на носу, стал ездить по Летнему саду и по Каменноостровскому проспекту ежедневно поутру и ввечеру. Не умей придворная лошадь, ученица одного из знаменитейших берейторов того времени, ходить осторожно и правильно без всякого даже управления собою, русскому министру дорого бы обошелся этот гигиенический совет.