Воспоминания петербургского старожила. Том 2

– Он, вы, верно, знаете, – говорил Николай Николаевич, – нынче экипажа не держит, так мы послали за ним нашу карету. Назвался Барон вчера к нам обедать, а между тем мы никак не успели дать знать мадмуазель Уист. Я сам бегал давеча к ней в Большую Конюшенную, да уже дома не застал: мне сказали, что она поехала на Васильевский остров к своему американскому консулу. Сенковский, не видя ее, непременно надуется, будет грызть ногти, говорить всем обидные колкости. Enfin il sera d’une humeur écrasante! (Он будет в самом дурном расположении духа!)

Все это договорил Кологривов уже в гостиной, где поспешил занять свой наблюдательный пост у окна, чтоб знать первому о возвращении кареты, разумеется, с Сенковским внутри. Кабалеров поздоровался с Лизаветой Васильевной и с приятелем своим, маленьким, худощавеньким и желчным Струковым. Между ними тремя завязался было общий разговор, как вдруг Николай Николаевич, словно угорелый, сорвался от окна и, восклицая на бегу: «Едет, едет Сенковский! И не один, а с мадмуазель Кларой!», быстро промчался в переднюю, куда тише его, а все-таки двинулся и Струков, воскликнувший, приветствуя вспорхнувшую в залу очаровательную, свеженькую Клару Уист: «Voila une délicieuse surprise!» («Вот прелестный сюрприз!»)

Лизавета Васильевна и девица Уист самым дружественным образом расцеловались, обмениваясь коротенькими ласковыми фразами. Это было посреди залы, куда, сопутствуемый Кологривовым и Струковым, явился и рябой, темно-желтый Сенковский, вполне оправдывавший своей наружностью данный ему в те времена Гречем собрике «эфиопской хари», хотя на харе этой было в этот момент написано самыми крупными буквами: «Каков я молодчина!» В упоении этого самодовольства и этой самовлюбленности он имел слабость думать (бывают же такие смешные слабости!), что он очень интересен и даже неотразим в своем арлекинском жилете, в полосатом галстучке, зашпиленном булавкою с эмалевым купидончиком, в светло-бронзовом фраке с какими-то огрызенными фалдочками и, наконец, в гриделеневых[590] казимировых брючках над светло-палевыми штиблетами, прикрывавшими лакированные ботинки. Сенковский, блистая всем безвкусием этого карикатурного туалета, тотчас подошел к «женщине-литератору», сладостно осклабившейся ему, и с напускною галантностью поцеловал ее белую пухлую ручку. Между тем Струков и Кабалеров выслушали уверение мадмуазель Клары, сделанное ею шепотом, что ей во всю ее жизнь ни в одном зоологическом саду не случалось встретить такого уморительного попугая, каков этот monsieur le baron de Brambéus[591], который одевается с таким же вкусом, как наряжаются обезьяны или те ученые собачки, которые танцуют на дворах.

– Я вам, Осип Иванович, – говорила по-русски с каким-то восторженным захлебыванием Лизавета Васильевна, – вдвойне благодарна: вы пожаловали к нам сами, да еще привезли ко мне мою очаровательную Клару. Но где и как это вы ее выловили?

– Очень просто, – отозвался Сенковский, – еду я в вашей прелестной карете по моему благодатному Васильевскому острову, как вдруг на набережной вижу даму, которая очень грациозно борется с ветром, без какого в нашей Северной Пальмире, кажется, дня не проходит. Глядь, – это моя новая муза, моя idée fixe personnifiée[592], мадмуазель Уист, и вот: «Стой!» Я мигом на мостовой и предлагаю ей руку и место в вашей прелестной карете с патентованными рессорами…

– Рессоры первый сорт, уверяю вас, Осип Иванович! – стрельнул Николай Николаевич, заслуживший за эту выходку строгий взгляд от жены и замечание от мадмуазель Уист: «Oh! le bavard interrupteur!..» («О! болтливый прерыватель!..»), причем американская сирена очень грациозно и очень кокетливо закрыла своею миленькою ручкою широкий рот Кологривова, поспешившего приложиться с каким-то упоением к этим пальчикам.

– И вот, – продолжал Сенковский, устремляя масленый взгляд на Клару, – мы едем с безгранично уважаемой мною мадмуазель Уист к вам, monsieur Фан-Дим. Путем-дорогою я, по приказанию моей очаровательной спутницы (новый взгляд на Клару), перевел для нее на французский язык изрядную часть моего «Большого выхода [у] Сатаны»[593]. Она (еще взор, устремленный на ту, о ком речь) успела не хуже иного стенографа все это записать на пергаментных листках своей элегантной агенды, конечно, благодаря как ее ловкости и искусству, так и мягкости ваших рессор…

(Он заметно нарочно приостановился, думая, что Николай Николаевич снова пустится в расхваливание рессор своей кареты, но последний помнил взгляд своей супруги и резкую заметку мадмуазель Уист, ручкой которой он в это время окончательно завладел, что заставляло лукаво улыбаться Клару и мефистофельски хихикать черномазого Струкова.)