Воспоминания петербургского старожила. Том 2

Разговор Кабалерова о Струкове самым естественным образом коснулся дома Кологривовых, с которыми в сороковых годах Струков, живя в Петербурге, был связан самою тесною дружбою. Эти Кологривовы, занимавшие вместе со Струковым довольно большую квартиру в Фурштадтской, жили в столице далеко не бедно, проживая часть своих доходов от тульских своих имений и проценты с капиталов, помещенных ими в кредитных учреждениях, а отчасти у богатых землевладельцев. Кологривов, Николай Николаевич, был тогда человек лет 45, а супруга его Лизавета Васильевна, подходившая к тому возрасту, о котором русская пословица гласит: «Сорок лет, бабий век», вопреки этой поговорке сильно молодилась и жантильничала[570]. Она еще в тридцатых годах пристрастилась к литературе и в сороковых издала многое множество романчиков и повестушек под псевдонимом Фан-Дим, но вместе с тем нельзя не сознать того, что она оказала услугу нашей отечественной словесности истинно безукоризненным своим переводом в прозе с итальянского части одного из лучших творений Данте. Дмитрий Николаевич Струков был ей постоянным другом-коллаборатором. Эту русскую даму, прозванную в те времена женщиною-литератором, усердно пропагандировал и сильно покровительствовал в своей «Библиотеке для чтения» тогда знаменитый и все еще не совсем померкший, а только, однако, преизрядно уже тогда (в [18]45–[18]46 годах) пораженный новою, здравою критикою Белинского[571] и разоблаченный Барон Брамбеус, т. е. ученый и даровитый, хотя и крайне эксцентричный Осип Иванович Сенковский. Само собою разумеется, восхваления Брамбеуса перу и вообще всем литературным произведениям г-жи Кологривовой восхищали ее и заставляли боготворить Сенковского, которому, независимо от бесчисленного множества любезностей и разного рода внимательностей, сыпавшихся на него в громадном изобилии, посылаемы были то и дело из Фурштадтской с нарочными на Васильевский остров различные довольно ценные вещественные сюрпризы, преимущественно в виде фруктов и особенно цветов, составлявших непременную фантазию барона, не отказывавшегося, впрочем, также и от гаванских сигар высшего качества и от выписных запломбированных перигорских и страсбургских паштетов с трюфелями и от какой-нибудь пипочки[572] с редкостным испанским или греческим вином и даже от времени до времени, по поводу, например, именин или новоселья, он очень радушно принимал страшно громадные кулебяки, фабрикованные необыкновенно искусным крепостным officier de bouche[573] Кологривовых и обыкновенно наполненные великолепною начинкою из только что в этот день пойманных гатчинских форелей. Не лишнее заметить здесь, впрочем, лишь в смысле указания на типичность тех времен, что кологривовский Ватель, Сергей Тумаков, из Новосильского уезда, прошел весь курс кулинарного искусства в громко славившейся знаменитой тогда кухне графа К. В. Нессельроде (под началом которого числился его барин в Министерстве иностранных дел), а потом, шика ради выучась поварскому французскому жаргону, этот Сергей провел полгода в Париже у Frères Provençaux[574] и все-таки впоследствии в Москве изучил в совершенстве на чадной и черной, хотя, впрочем, и превеликой кухне содержателя столь громко известной гостиницы купца Печкина искусство готовить настоящие русские кулебяки и расстегаи, искусство, поистине далеко не всем доступное и вовсе не легко дающееся. Затем уже, правду сказать, во всем Петербурге ни у кого не подавали таких русских печеньев, какими славилась столовая Кологривовых, и, таким образом, имя Сергея Тумакова было очень знакомо как любителям настоящего русского стола, так [и] лакомкам-гурманам, вполне постигавшим все утонченности французской кухни, в ту именно пору так радикально усовершенствованной бессмертным Каремом, этим великим реалистом по кастрюльной части и счастливым реформатором поваренного искусства во всей просвещенной Европе. А ведь Барон-то Брамбеус считал себя, как, впрочем, и во всем, за что только брался, непогрешимым по части гастрономии и сильно в этом соперничал с князем В. Ф. Одоевским, печатавшим в «Литературной газете», издававшейся Плюшаром сначала под редакциею г. Краевского, целые кухонные трактаты и диссертации, пряча свое сиятельство под поварской колпак доктора Пуфа, своего псевдонима[575].