Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

Незадолго перед тем Скрябин вернулся в Москву и был провозглашен музыкальной звездой первой величины. Он покинул Москву несколько лет назад[93], потому что москвичи смеялись над его манией к «иррациональной гармонической реформе», как они ее называли. Но Сергей Кусевицкий, бывший виртуоз-контрабасист, а ныне дирижер и глава своего симфонического оркестра, вызвал обиженного композитора обратно в Москву и в доходчивой форме представил его творения публике в собственных концертах. Поначалу публика не испытывала никаких чувств, кроме удивления, но вскоре стала выказывать истинный энтузиазм к музыке Скрябина. Это был момент, когда часть прессы, исповедовавшая крайне левые взгляды и заявлявшая во всеуслышание свои революционные воззрения среди прочего и на музыку, начала нападать на своего прежнего «бога» – Рахманинова, с тем чтобы ниспровергнуть его и возвести на престол нового идола – Скрябина. Критикам, однако, не удалось внушить свое мнение слушателям; на афишах концертных залов, как и прежде переполненных, по-прежнему стояло имя Рахманинова, тогда как Скрябин давал концерты в полупустых помещениях. Пресса левого толка утешала себя старой поговоркой относительно отсутствия пророка в своем отечестве. Легко представить, что антагонизм в прессе по поводу Скрябина и Рахманинова, нередко очень острый, не мог способствовать развитию между композиторами дружеских отношений. Естественно, что Рахманинов, с его уравновешенной жизненной позицией, основанной на реальности, неуютно чувствовал себя в стихии болезненной скрябинской философии, возникшей на зыбкой основе мистической теософии. Однако Рахманинов с поразительной беспристрастностью в полной мере признавал огромный музыкальный талант своего соперника и неоднократно совершенно ясно давал понять, что он выше мелочных выходок прессы. Одним из первых произведений, которое он исполнил по возвращении из Дрездена, стала Первая симфония Скрябина[94]. Рахманинов увидел партитуру этого сочинения во время своего приезда в Лейпциг, и она немедленно завладела его вниманием. Почти сенсационное изумление охватило всю Москву, когда несколько позже Рахманинов, главный дирижер Филармонических концертов, пригласил в качестве солиста для одного из своих первых концертов Скрябина[95]. Слушателей, увидевших, как два «врага» мирно сосуществуют на сцене, охватил прилив небывалого энтузиазма. Изящный, нервный Скрябин сидел за роялем, а Рахманинов, с характерным для него спокойным достоинством, возвышался над ним на несколько голов, стоя за дирижерским пультом. Это было незадолго до того, как Рахманинов представил еще более очевидные доказательства своего беспристрастного и искреннего дружеского расположения к Скрябину, свободного от каких бы то ни было признаков личной неприязни. Но об этом мы расскажем в следующей главе.

Однако не исключено, что растущая слава Скрябина-композитора подтолкнула Рахманинова к решению, которое он принял в конце сезона 1912/1913 годов[96]. Скрябин к тому времени достиг зенита творческой и созидательной энергии, Рахманинов же, должно быть, не чувствовал удовлетворения, задумываясь об итогах последних лет. «Наверное, те, кто считает, что я потерял форму, правы, – мог думать Рахманинов. – Я почти ничего не написал».

Отступив от привычки, сложившейся за многие годы, он провел лето не в Ивановке[97]. К концу зимы вместе с женой и детьми Рахманинов уехал в Швейцарию, где надеялся найти спокойное пристанище после напряженной работы во время сезона. Оттуда он с семьей переехал в Рим, мечтая вновь попробовать воссоздать мирную атмосферу, которой когда-то наслаждался в Дрездене. Благословенная атмосфера Рима уже не однажды служила источником вдохновения для композиторов всех национальностей, включая Чайковского. Сам Рахманинов говорит:

«В Риме мне удалось снять ту же самую квартиру на Пьяцца-ди-Спанья, в которой долгое время жил Модест Чайковский и которая служила его брату временным убежищем от многочисленных друзей. Она состояла из нескольких тихих прохладных комнат, принадлежащих доброму портному. Мы с женой и детьми поселились в пансионе, и каждое утро я отправлялся в эту квартиру, чтобы сочинять. Я работал до самого вечера и ел только один раз: скудный завтрак состоял из подозрительного напитка, который назывался кофе.