Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

«Всенощное бдение» – это во многих отношениях трудное произведение: оно предъявляет огромные требования к голосовым возможностям и вокальной технике исполнителей. Однако великолепные певцы Синодального хора осуществили все мои намерения и временами даже превзошли ту идеальную звуковую картину, которая жила в моем воображении во время сочинения. В то время Синодальным училищем руководил композитор, создатель духовной музыки Кастальский. Красивое здание училища на Никитской было хорошо известно всей Москве. Колористическое и звуковое богатство, которые отличали произведения Кастальского, дают право назвать его «Римским-Корсаковым хоровой музыки». Его произведения и беседы с ним многому научили меня. Дирижером, или, точнее говоря, регентом Синодального хора был Н.М. Данилин. Подобно Кастальскому, Данилин тоже учился в Синодальном училище и в качестве его воспитанника был певчим знаменитого хора, которым впоследствии управлял с несравненной изысканностью ритмического и динамического ощущения. Я сыграл «Всенощную» Кастальскому и Данилину на рояле, сочинение им очень понравилось, и они сразу же попросили моего разрешения на его исполнение; я с радостью принял это предложение. В этом сочинении я больше всего любил один кусок – почти так же, как «Колокола», – из пятого гимна «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, с миром» (Евангелие от Луки, глава 2, стих 29). Я бы хотел, чтобы его исполнили на моих похоронах. В конце там есть место, которое поют басы, – гамма, спускающаяся вниз до нижнего си-бемоль в медленном pianissimo. Когда я сыграл это место, Данилин, покачав головой, сказал:

– Где на свете вы отыщете такие басы? Они встречаются так же редко, как спаржа на Рождество.

Тем не менее ему удалось отыскать их. Я знал голоса моих крестьян и был совершенно уверен, что к русским басам могу предъявлять любые требования! Публика всегда затаив дыхание слушала, как хор «спускается» вниз.

Особенно меня обрадовало, что «Всенощная» понравилась моему учителю Танееву – ведь он был очень злой на язык критик, в особенности когда дело касалось контрапункта. Его оценка, высказанная в почти восторженных выражениях, оказалась последней похвалой, которую я услышал из его уст, потому что, несмотря на совершенно цветущий вид, он в пятьдесят лет неожиданно скончался от осложнения после сильной простуды, которую, как говорили, подхватил на похоронах Скрябина»[103].

Через несколько дней после смерти Танеева (6/19 июня 1915 года) Рахманинов посвятил своему высокочтимому учителю некролог, написанный с большой теплотой и помещенный в «Русских ведомостях». Рахманинов коротко, но очень глубоко обрисовал образ Танеева. Слова Рахманинова выражали чувства не только их автора, но и всех, кто оплакивал смерть художника, – они заслуживают быть приведенными здесь:

«6 июня скоропостижно скончался Сергей Иванович Танеев: композитор-мастер, образованнейший музыкант своего времени, человек редкой самобытности, оригинальности, душенных качеств, вершина музыкальной Москвы, уже с давних нор, с непоколебимым авторитетом, занимавший по праву свой высокий поет до конца дней своих. Для всех нас, его знавших и к нему стучавшихся, это был высший судья, обладавший как таковой мудростью, справедливостью, доступностью, простотой. Образец во всем, в каждом деянии своем, ибо что бы он ни делал, он делал только хорошо. Своим личным примером он учил нас, как жить, как мыслить, как работать, даже как говорить, так как и говорил он особенно, „по-танеевски“: кратко, метко, ярко. На устах у него были только нужные слова. Лишних, сорных слов этот человек никогда не произносил…

И смотрели мы все на него какого снизу вверх!.. Его советами, указаниями дорожили все. Дорожили потому, что верили. Верили же потому, что, верный себе, он и советы давал только хорошие. Представлялся он мне всегда той „правдой на земле“, которую когда-то отвергал пушкинский Сальери…

Жил Сергей Иванович простой, скромной, даже бедной жизнью, вполне его удовлетворявшей. Он, как Сократ, однажды увидевший собрание предметов роскоши, мог бы сказать: „Однако сколько есть вещей на свете, в которых я не нуждаюсь“.

К нему на квартиру, в его домик-особняк, стекались самые разнокалиберные, по своему значению несоединимые люди: от начинающего ученика до крупных мастеров всея России. И все чувствовали себя тут непринужденно, всем бывало весело, уютно, все были обласканы, все запасались от него какой-то бодростью, свежестью, и всем, сказал бы я, жилось и работалось после посещения «Танеевского домика» легче и лучше.

В своих отношениях к людям он был непогрешим, и я твердо уверен, что обиженных им не было, не могло быть и не осталось.