Воспоминания, записанные Оскаром фон Риземаном

Танеев написал две кантаты, являющиеся его крайними сочинениями. Крайними – в буквальном смысле этого слова. Первоначальная кантата была его первым сочинением, вторая – последним. Первая написана «раннею весною», вторая – на закате. В первой кантате он пел «иду в незнаемый я путь», во второй встречаем слова: «не я ль светильник зажег». Мне хотелось бы заполнить промежуток этих крайних точек его творческой деятельности, связать эти вырванные фразы еще одной «кантатой» от себя и сказать, что по пути к «незнаемому» С[ергей] И[ванович] шел недолго: силами своего ума, сердца, таланта он скоро отыскал свою дорогу – широкую и прямую, – показавшую ему путь к той вершине, где засиял зажженный им светильник.

И светильник этот горел всю последующую жизнь его ровным, покойным светом, не мерк, не терялся, освещал дорогу всем другим, в свою очередь вступавшим в неведомый им «незнаемый путь». И если светильник этот погас теперь, то только вместе с его жизнью»[104].

Смерть Скрябина, этого волшебно переливающегося всеми цветами радуги гения, в апреле 1915 года явилась самой большой потерей русского искусства в годы войны. Он скончался от заражения крови, промучившись всего три дня. Страшные трагедии, разыгрывавшиеся на поле брани, ослабили потрясение от этого печального события: никто до конца не осознал происшедшего. Звезда Скрябина поднималась стремительно. Жестоко погашенная его смертью, она больше никогда не заняла достойного себя места на русском музыкальном небосклоне, который вскоре должен был принять совершенно иной вид. Мы знаем, как насаждаемый прессой антагонизм и страстное разделение пылкой публики на поклонников Рахманинова и Скрябина вынужденно ставили Рахманинова в довольно трудное положение. Настоящая дружба между двумя этими разительно непохожими индивидуальностями, несмотря на их добрые намерения, была невозможна. Тем более характерным для Рахманинова стало стремление сделать все возможное, чтобы выказать свое уважение. После смерти Скрябина он посвятил многочисленные концерты памяти своего преждевременно ушедшего из жизни товарища[105].

Вот что рассказывает об этом сам Рахманинов:

«Я все еще нахожусь под глубоким и сильным впечатлением, которое произвели на меня похороны Скрябина. На похоронах собрался весь литературный, музыкальный и артистический цвет Москвы. Пришедшие заполнили не только маленькую церковь, расположенную напротив квартиры Скрябина, но и всю просторную площадь напротив нее. Архиепископ Московский прочитал красивую проповедь, восхваляющую божественную волю к свободе, которая привлекла всеобщее внимание. Синодальный хор пел с почти неземной красотой, поскольку Данилин прекрасно понимал, какой публике ему предстоит показать свое искусство: здесь собрались сливки московского музыкального мира. Так как церковь была недостаточно велика, чтобы вместить в себя весь хор, Данилин выбрал самые красивые голоса и лучших певцов. Кроме одного или двух современных произведений Кастальского и Чеснокова, исполнялась молитва к Господу из «Обихода», которая состоит всего лишь из ре-мажорного трезвучия и доминанты, но изумительное звучание этих девяти– и десятиголосных гармоний было так неописуемо красиво, что должно было убедить самого заядлого язычника и смягчить сердце самого жестокого грешника.

В этот момент я решил, что в течение следующей зимы совершу турне по крупным городам России и буду играть исключительно фортепианные сочинения Скрябина.

К моей большой радости, эти концерты прошли с громадным успехом, и залы всегда были переполнены. Правда, некоторые музыкальные критики Москвы, считавшие себя учениками Скрябина, придерживались другого мнения. Они публично поносили меня и заявляли, что моей игре недостает «святой посвященности», доступной для выражения лишь избранным, к которым я уж никак не принадлежал.