Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Как-то раз к парнику подошла одна совсем еще юная пара: девушка в плащике цвета дождя с серебром, на котором солнце зажигало блики, похожие на весенние подсыхающие лужицы, и паренек в рыжей замшевой куртке с петушиным стоячим вихром на макушке.

Добредя до скамейки, оба тотчас же привалились друг к другу в плотном поцелуйном приступе.

Был май и, кажется, воскресенье.

Мимо плыли семейные группы, детские колясочки с подвязанными на нитке разноцветными воздушными дутиками; парадные одиночки с тростью и невидяще поджатыми губами; стриженные под английский газон пудели; таксы…

Пара на скамейке не шелохнулась…

Тут-то я разглядел в первый раз, что парниковые мои знакомцы разговаривают.

Конечно, если считать за разговор короткие реплики кактуса, свысока и сквозь зубы.

– Фи! – сказала камелия. – Как им не совестно! Смотрите: прошел университетский ректор, ипискус, а они…

– Не «ипискус»[92], а епископ… – прошипел кактус. – И когда, наконец, перестанете вы удивляться самым обычным вещам!

Он был не совсем прав, кактус: пара заслуживала внимания.

Особенно паренек, очень еще желторотый – круглое лицо с невыраженным подбородком, глаза с доверчивым выкатом (в театре таких зовут «простаками» и дают играть только обманутых любовников), и неуклюже робкие руки.

Девушке под его поцелуйным порывом, я видел, было тяжело и неловко. Она дважды то выбрасывала вперед, то подбирала под скамью ноги в кожаных лапотках на деревянной подошве, которые носят здесь, каким-то чудом удерживая на ступне.

А когда она, наконец, из-под него повыпросталась, я рассмотрел и вирус маленькой, как буря в рюмке, весенней драмы: он ей уже надоел.

Это было заметно по тому, как вытерла она нижнюю губку, которую он обслюнявил, капризную и очень полную, еще и подраспухшую, вероятно, от поцелуев, и как равнодушно-небрежно, минуя его восторженный взгляд, подкинула к глазам часовую браслетку.

Он был, по-видимому, романтичен, этот мальчик – редкое явление в этой стране, где слишком много красавиц, перепроизводство красавиц, со всеми вытекающими отсюда последствиями, и прежде всего – равнодушием.

От равнодушия юноши здесь становятся сонными, девушки, с молодых зубов спеша вкусить от плода, рано трезвеют и охладевают к романтике…

Они еще несколько раз схватывались целоваться, но с каждым разом короче и словно бы торопясь. В последний приступ, заметил я, ножка в лапотке дернулась особенно нетерпеливо, и лапоток соскочил, и маленькая ступня вслепую, сердитыми сверху толчками, пыталась нашарить его на песке.

Ах, эти движения, поднятая одна бровь, морщинка на переносице – я читал их, как читают книгу!

Потом девушка поднялась, кивнула решительно и ушла.

Паренек же остался в совершенно телячьей растерянности, когда ироническому наблюдателю со стороны хочется протянуть за него: «Му-у-у!»…

Он стоял и следил, как качалась на свободном шарнире, все уменьшая и уменьшая амплитуду и постукивая, калитка, в которую она вышла.

Потом побрел вглубь аллеи.

– Гм!.. – сказал кактус, истекая презрением.

А мне стало не по себе.

В эти несколько секунд припомнил я все, как ни странно, все до единой скамеечки, зимние, с тающим под тобою снежком, летние, под августовскими звездами, и такие же вот весенние, в романтических вирусах, – скамеечки, на которых когда-то сиживал сам и которые сейчас так беспощадно-пронзительно ощутились вдруг в прошлом.

Ощущение заурядное, но пусть тот, кто его не испытал, перевалив за полвека, и способен пронести забвение старости дальше первого зеркала, швырнет в меня камень…

В таком раскисшем – «Как хороши, как свежи были розы» – настроении я уж и опустил было бинокль, как вдруг увидел старушку, древнюю, согбенную, которая, с трудом волоча ноги в уродливых, сиротского блеска, обутках, подползла к оранжерейной скамье.

По странной случайности был на ней тоже блестящий, серебристого перелива дождевик, и, когда она села, безразличное к нашим земным различиям и заботам солнце зажгло на нем яркие, похожие на весенние лужицы пятна.

Она сидела, вцепившись костлявыми пальцами в борт скамьи, чуть раскачиваясь в такт дыханию и жалко подрагивая головой.

Жалость к ближнему всегда спасает от обидной жалости к самому себе.

Мне стало легче.

И уже совсем легко и по-обывательски любопытно, когда, поведя в сторону биноклем, я снова поймал в конце аллеи романтического паренька.

Он шагал, вытянув шею, впившись выпуклыми глазами в серебристый блик впереди, – весь волнение, надежда, восторг и стремительность. Было очевидно: он вообразил, что вернулась его подруга…

Я думаю, он сильно был близорук. Иначе не подошел бы так близко к застывшей на скамейке старухе.

Но он подошел почти вплотную и даже заглянул ей в лицо.

И она подняла голову на шорох его шагов и, я видел отчетливо, улыбнулась ему запавшими старческими губами, как пиковая дама – герою пушкинской повести.

Не знаю, ощутил ли он мистические бемоли этого маленького бытийного эпизода, какие ощутил я.

Но – как он отпрянул!!

– Вот так фикус! – пожала плечами камелия.

– Не «фикус», а фокус! И не трясите листьями, вам вредно… – сказал кактус.