Вот пришел великан

- Аришенька? Рад тебя видеть, деточка,- сказал он Ирене, заметив ее, и было видно, что он на самом деле обрадовался. Ни с Вераванной, ни со мной он не поздоровался, а Ирене поцеловал руку.

- Как отдохнула?

- Хорошо, а как вы поживаете? Анна Трофимовна здорова? - чересчур поспешно спросила Ирена.

- Толстеет неизвестно с чего,- небрежно сказал старик. - Вы нашли мою записку?

- Да-да,- растерянно подтвердила Ирена. Я поймал ее взгляд, уперся подбородком в ладонь и прикрыл указательным пальцем губы,- "не давай, мол, задавать ему вопросы, спрашивай сама".

- Вы хорошо выглядите, Владимир Юрьевич,- сказала Ирена.- Что у вас новенького? Кончили писать монастырь?

- Почти, - ворчливо отозвался тот. Вераванна все заглядывала и заглядывала в окно, но во дворе издательства, конечно, ничего не "творилось". Ни смешного, ни грустного.

Минут через десять они ушли - Ирена с "бывшим" впереди, а Вераванна с рукописью сзади. Старик не попрощался со мной, и это, как я подумал, было не обязательно, поскольку мы не поздоровались сначала.

В тот раз мы впервые за неделю не смогли поехать к своему ручью, потому что Вераванна улетала в четыре часа утра, и Ирена, как она выразилась, должна была провожать ее в добропорядочном виде.

- Вот так, мой шушлик! -сказала она мне в телефонную трубку. Я не понял, кто я, и она повторила.

- А что это такое? - спросил я.

- Это значит суслик. Так тебя называла бы Вера, если бы...

- Если бы я?

- Нет, не ты... Если бы не я!

- Это потряшно! - сказал я. Мне стало совсем весело.- Ты что там сочиняешь!

- А почему ты притворяешься передо мной, будто не понимаешь причины ее неудовольствия? Но, возможно, у вас все еще наладится. Тем

более что человек она свободный, разведенный...

- И пышный,- подсказал я.

- Еще бы!

Голос ее изменился, в нем была уже злость пополам с обидой.

- Ты что там чудишь? - сказал я.- И кто этот "бывший" старый пират, который величает тебя Аришей, а со мной не здоровается и не прощается?

- Бывший? Почему бывший?

Она спросила меня об этом строго и как чужого, Я сказал, что так называет его товарищ Волнухина.

- Ах вот что. Это, очевидно, у нее производное от слова "отбывал",предположила Ирена.- Я иногда устраиваю ему халтурку, иллюстрации к детским книжкам.

- Все понятно,- сказал я.- Но мы все равно не встретимся?

- Сегодня нет. Слушай, Антон... Скажи мне, про свечки ты все выдумал тогда, да?

- Ты можешь их увидеть сама в любое время,- сказал я.- Что с тобой стряслось?

- Не знаю,- тихо сказала она,- мне что-то подумалось...

- О чем?

- Я, наверно, не хочу, чтобы ты сидел с нами в одной комнате, понимаешь?

- С вами? - спросил я.

- С нею!

- Господи ты боже мой! - сказал я.

- Ты меня крепко любишь?

- Дурочка! Где ты там есть? - крикнул я в трубку.

- А ты сам где?.. Ложись пораньше спать, ладно?.. Не шаландайся по улицам...

Мне почудилось, что она плачет.

Когда тебе долго-долго не спится, а в комнате стоит удушливая меркло-серая тишина, подсвеченная в окно уличным фонарем, в это время хорошо - точно и беспощадно - думается о многом: прошедшем и настоящем, реальном и выдуманном, дозволенном и запретном, и все это в конце концов сводится к одному большому-большому вопросу - как жить дальше...

Утром, еще по безлюдью, я поехал на бензоколонку и за восемьдесят семь копеек - все, что у меня оставалось, - приобрел пятнадцать литров бензина. Все еще по безлюдью я благополучно проделал несколько рейсов от вокзала до рынка, - была пятница, базарный у нас день. Перевозить пришлось деревенских торговок с громоздкими корзинами и мешками - таксисты не брали их с таким багажом, - и к семи часам я заработал девять рублей деньгами и полведра яблок натурой. После этого я вернулся домой и принял душ. Под темный костюм не шла соломенная шляпа, а берет свалялся и сел, и его пришлось стирать и натягивать на тарелку. Я так и не мог решить дома, какие розы купить по дороге на работу - одни белые или разные? И сколько их надо - три или четыре? Оказывается, четыре. Три белые и одну черную: это стало ясно на рынке. В издательство я занес розы в бумажном пакете, а в своей комнате укоротил на них стебли, встромил в стакан с водой и поставил на стол Верыванны. Я впервые тут свободно и с удовольствием закурил и принялся за работу. Рукопись "Степь широкая" оказалась романом о целине. Начинался он с того, как демобилизованный солдат Антон Павлович Беркутов привез в степь с Большой земли глухую обиду на человеческую неблагодарность: девушка Тося, с которой у него была "большая дружба", не захотела ехать с ним в Казахстан. "Ну и плевать на нее", - солидарно сказал я ему вслух, потому что как-никак этот Беркутов был моим тезкой. На столе Верыванны давно уже мурлыкал телефон, но я не сразу осмыслил свое право отзываться на его звонки. Я снял трубку и сказал, что издательство художественной литературы слушает.

- Это невероятно! Даже художественной? А кто со мной говорит?

Голос у Ирены был насмешливый и радостный.

- Младший редактор отдела изящной прозы Антон Павлович Кержун, - сказал я.