Вот так мы теперь живем

Будь мисс Лонгстафф одна в целом мире, она бы смотрела в будущее спокойно. Однако она боялась родителей. Леди Помона была до нелепого старомодна и о евреях говорила с ужасом – всегда громко осуждала тех, кто впускает их в свои дома! Увы, Джорджиана прежде вторила в этом матери. Что до отца – если он чем и заслужил право именоваться консервативным политиком, так это своим мнением по вопросу о допуске иудеев в парламент. Когда закон все же приняли, он объявил, что Англия катится в пропасть. С тех пор как только кредиторы становились назойливее обычного, а Слоу и Байдевайл ничем не могли ему помочь, он объявлял причиной своих бед тот самый злосчастный билль. Как сказать родителям, что она помолвлена с человеком, который ходит по субботам в синагогу и соблюдает все прочие мерзкие обычаи этого презираемого народа?

Что мистер Брегерт жирный, старый и красит волосы, само по себе угнетало, но другое было куда страшнее. Мисс Лонгстафф, девица рассудительная, трезво оценивала собственные возможности. Она вступила в жизнь с очень большими надеждами, веря в свою красоту, светскость матери и богатство отца, и теперь, после десяти лет охоты за мужем, понимала, что все время метила немного слишком высоко. В девятнадцать, двадцать и двадцать один она была убеждена, что перед ней открыт весь мир. Статная, с правильными чертами и белой кожей, она числила себя одной из первых красавиц и полагала, что вправе рассчитывать на богатство и титул. В двадцать два, двадцать три и двадцать четыре ее устроил бы любой пэр или старший сын пэра с городским домом и сельской усадьбой. В двадцать пять и двадцать шесть Джорджиана считала достойными кандидатами баронетов, сквайров и даже одного-двух модных адвокатов. Теперь стало ясно, что запросы придется снизить. Впрочем, имелись три пункта, в которых мисс Лонгстафф не намеревалась уступать: она не будет бедной, не откажется от лондонских сезонов и не останется старой девой. «Маменька, – часто говорила она, – я никогда не выйду за бедного». Леди Помона выражала ей полное одобрение. «И, маменька, поступить с собой, как София, для меня верная смерть. Провести всю жизнь в Тудлеме с Джорджем Уитстейблом!» Леди Помона и с этим согласилась, хоть считала Тудлем-Холл замечательным домом для старшей дочери. «И, маменька, вы с папенькой сойдете от меня с ума, если я так и буду жить в доме. И что со мной будет, когда все достанется Долли?» Леди Помона, пытаясь в меру сил вообразить время, когда по ее кончине деньги и дом отойдут к Долли, признавала, что до тех пор Джорджиане нужно обзавестись собственным домом.

И как это сделать? В девятнадцать кажется, будто женихи растут на кустах, как смородина, в двадцать девять видишь, что они редкий оранжерейный фрукт. Брегерт богат, живет в Лондоне и будет каким-никаким мужем. Люди делают такие шаги, и общество их прощает. Отчего ей не сделать такой шаг? Тут нужна лишь отвага – отвага и настойчивость. Она научится говорить о Брегерте, как леди Монограм – о сэре Дамаске. Джорджиана помнила, как они с Джулией Триплекс дружно презирали какую-то несчастную девицу, вышедшую за человека с еврейской фамилией, чей дед, возможно, был иудеем. Тем не менее она собралась с духом и сообщила старой подруге о помолвке.

– Ой-ой, – сказала леди Монограм. – «Тодд, Брегерт и Гольдшейнер»! Мистер Тодд, если не ошибаюсь, из наших.

– Да, – смело ответила Джорджиана. – А мистер Брегерт иудей. Его зовут Иезекиль Брегерт, и он иудей. Можешь говорить об этом что хочешь.

– Я ничего об этом не говорю, дорогая.

– И думать можешь что хочешь. С нашей юности многое изменилось.

– Очень многое, судя по всему, – сказала леди Монограм.

В религиозной принадлежности сэра Дамаска сомнений никогда не было. Правда, кроме как на собственной свадьбе, в церкви его никто не видел.

Однако для разговора с отцом и матерью требовалась еще бо́льшая храбрость, и ее Джорджиана в себе пока не находила. Утром жених был с нею у Мельмоттов на Брутон-стрит. Мельмотты, разумеется, знали о помолвке и всецело ее одобряли. Мадам Мельмотт даже считала своей заслугой, что такое удачное дело сладилось под ее присмотром – это как будто уравновешивало злосчастную выходку Мари. Посему Брегерту разрешалось приходить когда угодно, и в то утро ему угодно было прийти. Они сидели одни в гостиной, Брегерт настаивал на скорой свадьбе.

– Полагаю, Брегерт, об этом говорить еще рано, – сказала мисс Лонгстафф.

– Ви можете сразу преодолеть затруднение и называть меня Иезекиль, – заметил он.

Джорджиана поморщилась и не сделала попытки нежно произнести его имя, как это в обычае у невест.

– Миссис Брегерт звала меня Эзи, – продолжал он, говоря, разумеется, о матери своих детей.

– Когда-нибудь постараюсь, – ответила мисс Лонгстафф, глядя на жениха и жалея, что нельзя получить его дом, деньги и статус замужней женщины без прилагающихся хлопот. Она не думала, что когда-нибудь сумеет назвать его Эзи.

– И когта это будет? Я предлагаю как можно ближе к началу августа.

– Августа! – почти вскрикнула она.

Был уже почти июль.