Вот так мы теперь живем

– Можешь говорить, если хочешь. Сэр Дамаск правит четверкой лошадей, каждую зиму скачет так, будто хочет свернуть себе шею, стреляет метче всех и яхтой управляет не хуже любого другого джентльмена. И боюсь, до женитьбы он боксировал со всеми победителями кулачных боев и позволял себе за кулисами излишние вольности. Если это делает человека парикмахером, значит он парикмахер.

– Как ты гордишься его пороками.

– У него добрый характер, и он не мешает мне жить, а я не мешаю ему. Надеюсь, тебе так же повезет. У мистера Брегерта, верно, добрый характер.

– Он преуспевающий делец и сделал огромное состояние.

– И у него пять или шесть взрослых детей, что, конечно, большое счастье.

– Если меня это не смущает, то отчего смущает тебя? У тебя своих детей нет, и ты из-за этого горюешь.

– Ничуть не горюю. У меня есть все, чего я желаю. Как же ты стараешься меня уколоть, Джорджиана.

– Почему ты сказала, что он… мясник?

– Я ничего подобного не говорила. Я даже не сказала, что он похож на мясника. Я всего лишь сказала, что не хочу рисковать своей репутацией, приглашая на обед новых людей. Разумеется, я следую тому, что называют модой. Некоторые приглашают к себе каждого встречного и поперечного. Я так не могу. У меня свои правила, и я намерена им следовать. Это, знаешь ли, тяжелый труд, и он был бы еще тяжелее, не будь я разборчивой. Если хочешь, чтобы мистер Брегерт пришел вечером во вторник, когда будет много народу, можешь его пригласить, но что до обеда, я категорически не согласна.

На том и сошлись. Мисс Лонгстафф пригласила мистера Брегерта на вечер вторника, и дамы вновь стали лучшими подругами.

Возможно, упомянув в своем примере парикмахера и мясника, леди Монограм не знала, что мистер Брегерт и впрямь таков, какими обычно воображают людей этих профессий. По крайней мере, будем надеяться, что не знала. Это был господин лет пятидесяти, дородный – не тучный, а скорее с равномерным жирком по всему телу, – но по-своему приятной наружности. Обаяние его заключалось в очень ярких черных глазах, впрочем на английский вкус чересчур близко посаженных. Волосы он красил в черный цвет, усы и бороду – в фиолетовый. В лице его читалась та властность, какую мясники приобретают от долгого общения с баранами и бычками. Мистера Брегерта очень ценили за его деловые качества, и сейчас он фактически руководил фирмой, в которой числился вторым партнером. Старый мистер Тодд постоянно ходил между Ломбард-стрит, Биржей и Банком, много разговаривал с торговцами и высказывал свое мнение по некоторым частным случаям, но в целом почти отошел от дел. Мистер Брегерт был вдовец, жил на роскошной вилле в Фулеме с детьми – не то чтобы взрослыми, как по злобе сказала леди Монограм, но такими, которые скоро будут взрослыми: старший, восемнадцатилетний, уже работал в отцовской конторе, младшая, двенадцати лет, училась в брайтонской школе. Когда он в чем-нибудь нуждался, то прямо об этом говорил, и, решив, что ему нужна новая жена, спросил мисс Джорджиану Лонгстафф, не согласится ли она занять это место. Они познакомились у Мельмоттов, затем мистер Брегерт принимал мисс Лонгстафф, вместе с мадам Мельмотт и Мари, в Бодезерт, как именовал свою виллу; предложение было сделано на Гровенор-сквер, положительный ответ получен двумя днями позже на Брутон-стрит.

Бедная мисс Лонгстафф! Стремясь подготовить почву, для того чтобы ее принимали после замужества, она рассказала о помолвке леди Монограм, но до сих пор не собралась с духом сознаться перед родными. Мистер Брегерт был еврей – не джентльмен еврейского происхождения, про которого можно сомневаться, был ли последним иудеем в семье он сам, его отец или дед, – но самый настоящий иудей. Таким был и Гольдшейнер, с которым убежала леди Джулия Старт, – во всяком случае, был еще незадолго до их побега. Джорджиана, загибая пальцы, считала «приличных людей», которые вступили в брак с евреями. Лорд Фредерик Фрамлингейм взял в жены девицу из семьи Берренгоффер, а мистер Харт женился на мисс Шют. Джорджиана почти ничего не знала о мисс Шют, но была уверена, что та крещеная. И жену лорда Фредерика, и леди Джулию Гольдшейнер принимали везде. Джорджиана чувствовала (хотя не могла бы толком объяснить даже себе), что в обществе происходят бурные перемены; скоро будет не важно, что кто-то христианин или иудей. Саму ее вопросы веры занимали лишь в той мере, в какой на них обращает внимание свет. Лично она была выше подобных предрассудков. Еврей, турок, язычник – не все ли равно? Ее счастье не будет зависеть от вероисповедания мужа. Конечно, она будет посещать церковь; она всегда ходит в церковь, потому что так положено. Что до мужа, вряд ли она убедит его ходить в церковь (да и неизвестно, насколько это желательно), но, возможно, он согласится не ходить никуда, чтобы она могла говорить, будто он христианин. Джорджиана подозревала, что таково христианство молодого Гольдшейнера, которым так хвалятся Старты.