Вот так мы теперь живем

– Тогда я хотел бы, чтобы он со мной расплатился. Этот Флэтфлис был здесь и показал мне моих векселей примерно на полторы тысячи! У меня такой кошмарный почерк, что я вечно не знаю, моя ли это расписка. Но клянусь Богом, нельзя же наесть и выпить на полторы тысячи фунтов меньше чем за полгода!

– Никому не ведомо, на что вы способны, Долли, – заметил лорд Грасслок.

– Может, он заплатил какие-то ваши карточные долги, – сказал Ниддердейл.

– Сомневаюсь. У Карбери было много моих расписок, пока мы их давали, но для них я получил деньги от старого Мельмотта. Как теперь понять? Кто угодно написал «Д. Лонгстафф», а я плати? Все пишут мое имя! Как с таким жить? По-вашему, Мельмотту можно верить?

Ниддердейл ответил, что, по его мнению, да.

– Коли так, лучше бы он за меня не расписывался. У человека должно быть право самому решать, что он подписывает. Думаю, Фосснер – мошенник, но, клянусь Богом, я знаю кое-кого похуже Фосснера.

С этими словами он круто повернулся и ушел в курительную. После его ухода воцарилась тишина, поскольку все знали, что лорд Ниддердейл женится на дочери Мельмотта.

Тем временем в палате общин разыгрывалась сцена совершенно иного рода. Мельмотт сел на одну из задних консервативных скамей и там оставался довольно долго, незаметный и всеми позабытый. Чувства, вызванные его вступлением в палату, улеглись, и Мельмотт теперь ничем не отличался от прочих. Сперва он снял шляпу, потом заметил, что большинство депутатов сидит с покрытой головой, и снова ее надел. Так Мельмотт просидел без движения час, оглядываясь и удивляясь. До сих пор он был в парламенте только на галерее. Помещение оказалось куда меньше, чем он думал, и куда менее величественное. Спикер не внушал ожидаемого пиетета, и выступавшие говорили, как в любом другом месте. В первый час Мельмотт не понял ни одной фразы, да и не пытался понять. Депутаты быстро вставали один за другим, некоторые едва приподнимались с места и произносили несколько слов. Ему казалось, что все происходит очень буднично – и вполовину не так церемонно, как на банкетах, где от него требовалось произнести тост или поблагодарить за оказанную честь. Затем внезапно все изменилось, и один джентльмен произнес длинную речь. Мельмотт к тому времени устал озираться и начал слушать. Его ушей достигли знакомые слова. Джентльмен предлагал некоторые мелкие поправки к внешнеторговым договорам и в очень сильных выражениях расписывал, как гибельно для Англии искушение носить перчатки, изготовленные в стране, где нет подоходного налога. Мельмотта не занимали перчатки и очень мало занимала судьба Англии. Однако в последующих дебатах возник вопрос о стоимости денег, обменном курсе и переводе шиллингов во франки и доллары. Об этом Мельмотт кое-что знал, так что навострил уши. Оратор, сидящий прямо перед ним на той же стороне палаты (некий мистер Браун, хорошо знакомый ему по Сити и злонамеренно манкировавший его банкетом), медленно и мучительно излагал свою доморощенную фискальную теорию. У Мельмотта сложилось впечатление, что тот городит полную чушь. Какой блестящий случай отмстить за обиду и заодно показать всем, что он не боится врагов из Сити! Чтобы встать и заговорить через два часа после вступления в парламент, требовалась определенная смелость, однако Мельмотт был полон решимости ни перед чем не робеть и везде идти напролом. Все представлялось очень простым, и он не видел, отчего бы не поставить старого дуралея на место. Мельмотт знал о парламентском этикете меньше обычного школьника, но, возможно, потому и робел меньше других парламентских новичков. Мистер Браун был скучен и многословен, и Мельмотт, хотя почти убедил себя, что встанет и заговорит, по-прежнему колебался, когда мистер Браун внезапно сел. Он не подвел никакого итога, да Мельмотт и не уловил какой-либо общей линии доводов. Однако в выступлении вновь и вновь повторялось утверждение, содержащее, на взгляд Мельмотта, грубую финансовую ошибку, и ему хотелось ее поправить. Во всяком случае, ему хотелось показать палате, что мистер Браун городит чушь, – потому что мистер Браун не пришел на его банкет. Когда Браун сел, никто сразу не поднялся. Тема была непопулярна; все знали, что это тот случай, когда двум-трем коммерческим джентльменам позволяют изложить их навязчивые идеи. Дебаты должны были заглохнуть – но внезапно встал новый депутат.

Вероятно, никто из присутствующих не помнил, чтобы новый депутат выступил в первые два-три часа. И этого джентльмена выбрали при довольно необычных обстоятельствах. Многие сторонники считали, что ему следовало снять кандидатуру до голосования. Другие полагали, что он не покажется в палате из стыда, даже если его выберут. Третьи и вовсе рассчитывали, что дорогу в парламент ему преградят стены Ньюгейтской тюрьмы. Однако он был здесь, и не просто сидел, а еще и встал говорить! Впрочем, депутата, выступающего первый раз, принято выслушивать доброжелательно, и правило это распространялось на Мельмотта. Всем было интересно, что он скажет, так что раздался общий гул, почти даже одобрительный.