Вот так мы теперь живем

На это Пол очень твердо ответил, что не вернется в Сан-Франциско, и, возможно, чересчур безыскусно дал партнеру понять, что не желает иметь с железной дорогой больше никаких дел. Фискер пожал плечами и ничуть не огорчился. Он готов был вести себя с партнером честно и даже щедро, следуя великому коммерческому правилу, что вор у вора не крадет, но притом давно убедился, что Пол Монтегю не годится в партнеры Гамильтону К. Фискеру. Фискер мало что сам был беспринципен, он еще и ненавидел принципы в других. По его теории жизни, девятьсот девяносто девять человек прозябают в бедности из-за своих принципов, а тысячный достигает коммерческих вершин, поскольку не связан такими ограничениями. Была у Фискера и своя теория коммерческой честности: надо платить по векселям, держать слово и по возможности выполнять обещания. Однако грабить представителей рода человеческого гуртом, задуривая им голову, было для него не только долгом, но и удовольствием и главным жизненным устремлением. Как мог столь великий человек терпеть партнерство с таким ничтожеством, как Пол Монтегю?

– А что с Уинифрид Хартл? – спросил Фискер.

– Почему вы спрашиваете? Она в Лондоне.

– О да, я знаю, что она в Лондоне, а Хартл во Фриско, кричит, что до нее доберется. Он бы и добрался, да только долларов-то у него нету.

– Так он не умер? – выговорил Пол.

– Умер! Нет, и не собирается. Он еще устроит ей веселую жизнь.

– Но она с ним развелась.

– Ее канзасский адвокат говорит, что развелась, а его адвокат во Фриско говорит, что ничего подобного. Она неплохо разыграла свою игру и теперь сама распоряжается собственными деньгами, а он не может получить из них и цента. Даже будь все остальное безоблачно, я не стал бы жениться на ней, пока дело с мужем не прояснится.

– Я не думаю на ней жениться, если вы об этом.

– Просто во Фриско об этом говорят, вот и все. И я слышал, Хартл, когда переберет чуть больше обычного, говорит, что она здесь с вами и он когда-нибудь до вас доберется.

На это Пол не ответил. Он считал, что уже вполне довольно услышал и сказал о миссис Хартл.

На другой день Монтегю и Фискер (они все еще оставались партнерами) вместе приехали в Лондон, и Фискер тут же погрузился в улаживание Мельмоттовых дел. Он общался с Брегертом и ходил в контору на Эбчерч-лейн и помещение железнодорожной компании; он устроил допрос Кроллу, разобрался в бухгалтерских книгах компании, насколько в них можно было разобраться, и даже вызвал в Лондон обоих Грендоллов, отца и сына. Лорд Альфред и Майлз покинули столицу за день или два до смерти Мельмотта – видимо угадав, что их услуги больше не понадобятся. На приглашение Фискера лорд Альфред ответил гордым молчанием. С чего этот американец вообразил, будто может требовать к себе директора лондонской компании? Директор не обязан директорствовать, если не хочет. Итак, лорд Альфред не соблаговолил ответить на письмо Фискера, но сыну порекомендовал съездить в город. «Если бы я получал от чертовой компании жалованье, я бы поехал, но не сказал бы им ни слова» – таков был совет заботливого отца. И Майлз Грендолл, послушав родителя, вновь выступил на сцену.

Однако больше всего внимания Фискер уделял мадам Мельмотт и ее дочери. До его приезда их в хэмпстедском уединении навещал только Кролл. Мистер Брегерт полагал, что женщина, овдовевшая при столь ужасных обстоятельствах, не захочет никого принимать. Лорд Ниддердейл простился с Мари и чувствовал, что больше им видеться не нужно. Вряд ли надо говорить, что лорд Альфред не навязывал свое общество несчастной женщине, в чьем доме дневал и ночевал несколько месяцев, а сэр Феликс не воспользовался смертью отца, чтобы вновь посвататься к дочери. Фискер повел себя совершенно иначе: уже на второй день в Лондоне отправился к мадам Мельмотт, а на третий выяснил, что, несмотря на все несчастья, Мари Мельмотт по-прежнему располагает крупным состоянием.

В отношении имущества Мельмотта – мебели и столового серебра – корона отказалась от притязаний, на которые ей дал право вердикт присяжных. Так поступили не из жалости к мадам Мельмотт (которой никто особенно не сочувствовал), но потому, что средства от продажи должны были уйти кредиторам вроде бедного мистера Лонгстаффа и его сына. Однако с деньгами Мари дело обстояло иначе. Она совершенно правильно считала их своими и правильно отказалась подписать бумаги – если только не считать, что это толкнуло ее отца на самоубийство. Мари не думала, что причина в этом, поскольку еще до его смерти согласилась их подписать. Что было бы, согласись она сразу, никто теперь сказать не мог, но, безусловно, деньги бы эти ушли. Теперь они принадлежали ей – факт, который Фискер со свойственным ему умом выяснил очень скоро.