Возмездие за безумие

Яркие книжки, только ставшие появляться в печати в конце девяностых и покупаемые Галей у книжных спекулянтов, ложились на кровать. Папа уходил мыться. После работы Виктор всегда принимал душ, широко растирался махровым полотенцем, брился с вечера, а потом обильно обливался хорошими одеколонами: «Шоу одного мужчины» от Жака Богарта, «Голубым Чарли» от Ревлона, «О Соваж» от Диора, «Арамис Арамисом» от Эсте Лаудера или Ги ла Рошевским «Драккаром», которые жена покупала тоже у спекулянтов, но только галантерейщиков. Юлечка по-взрослому вздыхала, снова ложилась на бочок, но на этот раз с красочными книжками, и принималась перелистывать их, рассматривая картинки. Галя, заверив дочь, что обязательно вернётся и займётся чтением, неслась мухой на кухню разогревать ужин для мужа.

Красочная картина из прошлой счастливой жизни всплывала перед глазами Виктора, сидящего на асфальте, снова и снова. Небритый, неухоженный мужчина казался сейчас намного старше своих лет. Он обмяк и опустился вперёд так, что большой живот почти касался коленей расставленных ног. Голова, тронутая сединой и давно не видавшая рук парикмахера, тоже свешивалась, довершая позу обречённости. То и дело Виктор поправлял волосы Юли, закрывавшие лицо. Они теперь казались не каштаново-золотистыми, а пепельными, словно девушка поседела в один миг. Кто-то подошёл сзади и предложил воды. Ухов отказался. Тогда человек в белом, это приехали врачи, попросил Виктора подняться с асфальта, чтобы осмотреть Юлю. Ухов встал на колени, пропуская медика к дочери, но не выпуская руки. Впрочем, врач рядом не задержался, не прощупав пульс, он решил, что его миссия окончена.

– Странно, ни одного видимого повреждения, – сообщил он кому-то и тут же услыхал от этого кого-то ответ.

– Чего удивляться? Летела с такой высоты, от страха, может, разрыв сердца, а это уж верная смерть.

«Значит Юлечка умерла ещё до того, как упала», – подумал Виктор и обрадовался; тогда, скорее всего, дочь не почувствовала удара о землю. И тут же в подтверждение его мыслей третий голос, женский простонал:

– Господи-господи, земля её пухом приняла. Ни кровинки, ни царапинки. Так только святые умирают.

«Святые… Да, Юля святая, – подумал Виктор и снова придвинулся к дочери, одна рука которой оказалась под телом, другая вывернута наружу. Именно эту свободную руку Виктор держал в своих ладонях и гладил. От кого-то, возможно от прибывших полицейских, последовало указание ничего не трогать, к трупу не прикасаться. Но Ухов плохо понимал, что ему говорят. Лежащее на земле тело было его дочерью, его любимой девочкой, и поэтому Виктор сидел рядом и даже принялся разговаривать с ней. Вернее так ему казалось, потому что на самом деле мужчина молчал. Он не вникал в наружный гомон: разговор полицейских, прибывших на вызов уже после врачей, объяснения конных казаков, вызванных для охраны периметра, шелест толпы зевак и очевидцев, стоящей рядом, совсем близко, сливались для мужчины, потрясённого горем, но пока его не осознававшем, в один шум, различить в котором какие-то слова он не мог. Сидя на коленях перед дочерью, Ухов смотрел на неё, действительно совсем не обезображенную падением с такой большой высоты, без единой капли крови, просто немного неуклюже лежащую на асфальте. Такое положение на боку, при котором одна рука была придавлена, вдруг стало волновать мужчину больше, чем остальное, хотелось перевернуть дочь на спину, высвободить руку. Он даже сказал об этом вслух, попросил о помощи, но увидел в глазах спешившегося казака такую растерянность, а потом жалость, что отступил с просьбой и ушёл в себя, продолжая разговаривать с дочерью.

Вся жизнь, от рождения ребёнка до последних часов пребывания Юли у них, проплывала перед глазами Виктора. Вот он увидел красное тельце, принесённое из роддома, и лицо малышки, поразительно гладкое и белое по сравнению с остальной кожей, на котором ярко и крупно были вычерчены овалы глаз, миндалевидно растянутые к вискам.

– Наша девочка, – признала внучку мать Виктора, до этого не баловавшая ни сына, ни невестку вниманием, – Ну всё, теперь от меня не отвертитесь, каждый день буду приходить, и проверять, как вы мою внученьку воспитываете.

Галя, шатающаяся после родов, с мольбой взглянула на мужа: тогда жили все в Пашковке в одном доме, где молодым выделили комнату с кухонькой. Уверения свекрови Галя восприняла как угрозу.

– Лишь бы сама она Юлечку не баловала, – Галя сжала губы и упрямо посмотрела на мужа: если до этого у женщины ничего не было, то уж теперь дочь, её родная кровинушка, перевешивала все материальные блага, данные Виктору в приданое. Дочь являлась не только прямым доказательством её преданности мужу, но и закреплением родовых уз. Допускать то, что Галя – безродная, теперь уже никто не мог: родившийся ребёнок должен был унаследовать только хорошие, благородные качества родителей, а значит, никаких упоминаний о безотцовщине или не родовитом происхождении её матери отныне в доме быть не должно.