Возможности любовного романа

Однако главное открытие я совершил совсем недавно: тот голос, который с первых же страниц обращается к Дртиколу, и есть то, что он неустанно ищет, то, с чем ему предстоит встретиться в конце книги. Но именно тогда, в «Алхимии», я вдруг окончательно осознал, что именно все это значит и что как раз в этом и заключен основной парадокс биографии Дртикола. А может, и не только его. А вдруг и в нашей жизни самая важная тайна лежит прямо у нас перед носом и потому мы не видим ее точно так же, как Дртикол долго не слышит голос, который обращается к нему? Ведь этот голос — рассказчик его собственной истории! Ну да! А вдруг все не так, как мы предполагаем, а ровно наоборот? Я быстро достал блокнот и записал: Мы подсознательно ищем доказательства существования Бога, но что если бы Бог на секунду перестал существовать? Тогда бы уже не пришлось ничего доказывать, ведь мы бы тотчас поняли, что Он гораздо ближе, чем мы могли себе вообразить.

А если существование — и есть Бог? Неужели эта мысль не пришла в голову ни одному теологу? Мысль, что мы смотрим в ложном направлении, что все направления ложны, что они только уводят нас от ответа.

Я сидел в «Алхимии» словно громом пораженный и наблюдал, как на дно моей чашки неспешно оседает пена. Подняв глаза к люстре — железный обруч с двенадцатью толстыми свечами, — я решил набросать в блокноте первую версию финального диалога. Кто ты? — Я есть ты. — Ты есть я? Что это за новый язык такой? Я — это «ты», ты — это «я»… он, она, оно — «мы»? Ты постоянно обращаешься ко мне, но почему-то прячешься от меня… — Я вовсе не прячусь. Но в этом мире у меня только одно я: это ты, и это единственное мое укрытие. — Но сейчас-то ты говоришь о себе в первом лице. — Это всего лишь ловушка языка. Только ты можешь сказать о себе: я есмь путь и истина и жизнь…

Я писал карандашом в блокноте, то и дело стирая написанное, и вдруг мне подумалось, что проще было бы выложить из катышков от ластика картинку — все сразу стало бы понятнее. Очнулся я только после того, как рыжеволосая барменша включила музыку и в сепиевом полумраке разлился саксофон — словно в жаркий летний полдень мимо проехала поливальная машина.

* * *

Домой я вернулся тем же путем, вдоль Вислы. Глядя на совершенные формы чаек, я вспомнил, как в детстве мы кормили птиц прямо из окна. Но сейчас у меня в карманах не было сухого печенья, лишь сухие символы, теперь только отдаленно напоминающие о том, что я пережил в «Алхимии». Я бросал чайкам то слово, то целую фразу, птицы хватали их клювами, но тут же разочарованно роняли в воду.

Когда я открыл дверь, Нина занималась йогой.

— Привет, — сказала она, — еще минутка, и я заканчиваю.

Это означало: пожалуйста, дай мне еще минутку побыть одной. Я направился в кухню, чтобы поставить чайник, и по дороге спросил:

— Будешь потом мате?

— Не, не буду.

На кухонной столешнице стоял горшок со свежим базиликом, а фрукты в плетеной корзинке были выложены так живописно, словно их собирались нарисовать. Залив кипятком измельченные листья падуба парагвайского, я решил помыть пару чашек, которые стояли в мойке. Нина, все еще в леггинсах и обтягивающей футболке, подошла ко мне, обняла сзади (я даже не успел вынуть руки из мойки) и положила голову мне на плечо.

— Тебе нужно что-нибудь постирать? Из белого?

— Я все бросил в корзину. Но могу еще кинуть футболку, которая сейчас на мне.

— Ну, тогда сам включи стиралку.

— Ты ходила на рынок? — спросил я, мотнув головой в сторону корзинки с фруктами.

— Да, на старый. В холодильнике полно овощей, можем завтра приготовить рататуй.

— А давай прямо сегодня вечером? — предложил я, повернувшись к Нине. — Мне пришлось пообедать пиццей из морозилки.

— Вечером я хотела уйти, — сказала Нина.

— И куда?

— В «Гавану», повидаться с Инге.

— Снова будешь раздавать номера телефонов? — спросил я, намекая на одну историю, недавно рассказанную мне Ниной.

— Так они же все липовые!