Возможности любовного романа

Суть была не в том, что я принципиально чувствовал себя моложе своего возраста, и нет, я не разделял мнение, будто человеку столько лет, на сколько он себя ощущает. Наоборот, я бы с радостью ощущал себя на столько, сколько мне было в действительности, но поделать с собой ничего не мог. Если бы меня попросили закрыть глаза и, доверяя только внутренним ощущениям, определить свой возраст, я бы сказал, что мне лет двадцать — двадцать пять, не больше. Но на самом деле мне уже стукнул тридцатник, и, бывало, когда я впервые встречал кого-то, кто читал мои статьи, но ничего обо мне не знал, он удивлялся, что мне, оказывается, меньше пятидесяти. Похоже, я очутился в каком-то скользящем возрасте.

Еще раз: речь не про цифру, а про внутреннее ощущение зрелости. Может, правы те, кто говорит, что человек становится взрослым, только когда у него умирают родители? Но есть же много людей, потерявших своих родителей, но сохранивших собственную незрелость. А что если все наоборот, подумал я, и мы становимся взрослыми только в глазах своих детей?.. И то лишь до тех пор, пока они не прозреют истину. А можно, наверное, сказать еще точнее: мы становимся взрослыми в тот момент, когда понимаем, что даже наши родители — неважно, живы они или уже умерли, — никогда не были взрослыми в том смысле, как мы это себе прежде представляли…

У меня в кармане прогудел мобильник. Нина писала, что освободилась, и предлагала выпить вместе кофе. Но в Казимеж ей не хотелось. Ладно, увидимся позже, — ответил я, в душе радуясь, что могу еще немного побыть наедине с собой.

Сообразив, однако, что кофе был бы все-таки нелишним, я решил зайти в кофейню «Алхимия» на углу Новой площади. Пробираясь между зеленых жестяных прилавков, я остановился у одного из них, с надписью Rarytasy audiofilskie, и полистал пластинки. За остальными прилавками продавали всякое старье и одежду, но после обеда покупателей было немного и продавцы в основном просто болтали друг с другом. Терраса «Алхимии» тоже пустовала, но ржавые металлические ставни были распахнуты и в окнах с чугунными рамами горел приглушенный свет. Взявшись за ручку, я открыл скрипучую деревянную дверь и вошел в кофейню.

«Алхимия» была легендарным заведением, самым старым среди местных богемных кафе, баров и клубов. Днем она походила на сонную дыру: в пространстве между обшарпанными столами, старыми стульями и подсвечниками, залитыми вековым воском, царило абсолютное безвременье. Интерьер был словно окрашен в сепию — наверное, так казалось из-за тусклого света, трухлявого дерева и ржавого железа. Вечером же «Алхимия» превращалась в шумный бар, где все встречаются со всеми. Я не сомневался, что по ночам здесь и впрямь наступало время нигредо, альбедо и рубедо — в зависимости от потребностей, настроения и уровня подготовленности адепта. Prima materia, хаотичное подсознательное, полное сексуальности, агрессии и эгоизма, в определенный послеполуночный момент обретало в специальном кадлубе форму — форму танцев на столах, из-за чего все присутствующие распалялись и были просто вынуждены стремиться к объединению противоположностей; чаще всего это происходило в туалетах в компании другого адепта с похожей задачей. В эту пору на улице уже начинало светать и наступала так называемая фаза «белого делания». Более удачливые адепты преодолевали низкое животное естество и обретали белые бумажные крылья, исписанные за прошлую ночь набросками стихов и телефонными номерами, крылья, на которых они могли вознестись на более высокие уровни реальности… или, по крайней мере, над крышами Казимежа и над светящейся Вислой. Некоторые, впрочем, перестаравшись, долетали аж до района Нова-Гута, где наших бедных Икаров поглощало социалистическое рубедо плавильных печей…

За барной стойкой я увидел симпатичную девушку с выпрямленными рыжими волосами и вспомнил, что официанты здесь не подходят принимать заказы. Встав из-за небольшого круглого столика, спрятавшегося в углу зала, я отправился за своим капучино.

Из моего романа я еще никому не давал читать ни строчки. Постепенно, перевалив за его середину, я стал понимать, что́ я пишу, и уже даже представлял себе, куда все движется. Естественно, я должен был следовать за биографией Дртикола, но ведь биография — это всего лишь скелет из кабинета биологии, который нужно оживить, как голема. Я уже давно решил писать во втором лице, но только в Кракове до меня дошло, насколько этот тип повествования связан с тем, о чем я пишу, и что самые важные вещи в литературе и в жизни воплощаются скорее в форме, чем в содержании. При условии, конечно, что кто-то еще думает, будто можно отличить одно от другого.