Возможности любовного романа o

– Я сидела за стойкой и общалась с Инге, она сегодня работала за баром. Прошло где-то полчаса, всё было хорошо, все в отличном настроении, вокруг куча иностранцев. Но тут в бар зашел какой-то мужик в длинном кожаном плаще. Он мне сразу показался странным: лицо, как у жабы. Понимаешь, что я имею в виду? Оно будто стекало вниз: жирный подбородок и опущенные углы рта. Мужик подошел к барной стойке и заказал две стопки водки, хотя был один. И когда Инге поставила перед ним водку, он обернулся ко всем и заорал: “Есть тут евреи? Хочу сегодня набить морду какому-нибудь паршивому жиду”.

– Погоди, ты что, вернулась в тридцать девятый? – спросил я недоуменно.

– О том и речь. Только не немец он никакой – говорил он, естественно, по-польски. В баре было много туристов, которые, видимо, не особо его поняли. Кто-то презрительно на него посмотрел, а кто-то даже головы не повернул. Может, его уже все знали, но я вдруг жутко разозлилась. Я сидела рядом с ним за стойкой и сверлила его взглядом. Этот придурок заметил меня, и знаешь, что он сделал? Обернулся ко мне, ткнул в мою сторону пальцем и сказал: “А вот с тобой я выпью, ты похожа на Клаудию Шиффер”. И стал потихоньку придвигать ко мне стопку.

– Бред какой-то! – воскликнул я. – И что ты сделала? Выпила ее залпом?

– Ты в своем уме? Шлепнула его по руке, которой он двигал стопку, и водка разлилась. Инге улыбнулась и быстро все вытерла, мол, с кем не бывает, но мужик пялился на меня с таким удивлением, как будто никак не мог понять, что случилось. Я ждала, что он мне сейчас врежет и поднимется буча, но секунд через пять он проговорил в полной тишине: “Ничего страшного, не переживай”. У меня до сих пор в ушах стоит: Nic nie szkodzi. Nie przejmuj się. После этого он опрокинул в себя вторую стопку, бросил на стойку двадцать злотых и испарился.

– Вот это да! – сказал я и обнял ее как можно крепче. – Ты красивая, как Клаудия Шиффер, и смелая, как Брюс Уиллис. Я тебя не стою.

– Не говори так.

* * *

Когда я закрываю глаза и представляю себе Нину, я чаще всего вижу ее именно такой, как в ту краковскую осень. Она носила тогда светло-коричневые сапоги на широком каблуке из белой резины. Чередовала разные колготки, то серые, то цветные, и, натягивая их утром в спальне, напоминала туземца, скачущего вокруг огня. Любила светло-серую юбку-баллон со складками, двумя глубокими карманами и рядом пуговиц – юбку, которая почему-то казалась немного мальчишеской, но если даже и мальчишеской, то все-таки франтоватой. Поверх одной из множества своих футболок или блузок она носила или обтягивающий свитер, когда хотела выглядеть более элегантно, или темно-красную флиску с длинным мягким ворсом, двумя помпонами на шнурках и круглым капюшоном с мягкими ушками. Из-под наброшенного на голову капюшона выбивались непослушные светлые пряди и челка, и Нина становилась похожа на помесь русалки и медведя. Поверх флиски она надевала свою неизменную темно-зеленую кожаную куртку с вязаным воротником, манжетами и двумя нагрудными карманами на металлических кнопках, которая шла ей больше, чем любая другая одежда. Со временем эта куртка выцвела, поизносилась, обзавелась пятнами и потертостями, но, если особо не всматриваться, то можно было сказать, что старела она с достоинством. Все эти детали создавали образ женщины безусловно красивой, но относящейся к своей красоте с озорной небрежностью, словно говорящей: да ладно, я здесь ни при чем, каждому свое.

Именно так и была одета Нина в тот день, когда сидела в кафе “Бункер” с пивом и ноутбуком – на крышке его с незапамятных времен красовалась наклейка с леонардовским Витрувианским человеком, а на экране был сейчас открыт пролог моего романа.

Я нервно наматывал круги вокруг кафе, время от времени всматриваясь в выражение Нининого лица и пытаясь его как-то истолковать.