Возраст согласия

Солнце пронизывало пыльный салон дребезжащего трамвая и для наблюдателя со стороны превращало фигуры сидящих в черные картонные силуэты. Моя рука лежала на блестящей ручке сиденья, которое стояло впереди. Окно было испещрено царапинами, что иногда складывались в буквы и слова. Кто-то специально тер стекло умеренно острым предметом – наскальное искусство. Нестерпимо хотелось пить. Пахло невидимыми кострами и застарелой пылью. Светофоры вспыхивали красным. Трамвай лениво полз вверх по виадуку.

Срок был небольшой. Юра приехал ко мне и зачем-то отвез на Староневский. Там мы припарковались на небольшой улочке и какое-то время просто сидели молча. Я отдала ему ключи.

– Ксень, ну не могу я ничего. Ты сама видела. Сложно все.

Он говорил еще что-то. Но даже и без слов было ясно.

– Значит, ребенок…

Я не смогла договорить. Слезы сами брызнули из глаз.

– Ну-ну, не плачь.

Он притянул меня к себе, и я уткнулась лицом в его теплое плечо. Мы тихо выехали с улочки и поехали в сторону Лиговки. Снова зашли в квартиру. Меня знобило. Юра уложил меня на тахту. Раздел. Странный жар расползся по телу, голова болела.

– Ты такая горячая внутри, как же приятно, – говорит он, медленно двигаясь во мне.

– В одну из наших ссор я познакомился с одной девчонкой. Зиной, – говорит он, лежа рядом и обнимая меня левой рукой, когда все кончилось. «Какое идиотское имя», – думаю я.

– И что дальше?

– Заехал с ней за гаражи на «Приморской» и трахнул на заднем сиденье. У нее там все было так узко, что я почти сразу кончил.

Зачем ты мне это рассказываешь? Я сажусь и начинаю одеваться.

– Юра, у меня температура, и мне плохо. А ты мне рассказываешь про какую-то Зину? Отвези меня нахрен домой.

Мы спускаемся к машине, и он везет меня домой. Мне становится еще хуже. Я не смотрю на него. Дома ем малиновое варенье и читаю «Льва, колдунью и платяной шкаф».

А через несколько дней занимаю у Ани денег и еду на другой конец города. Выхожу из метро и сажусь на трамвай. Он лениво ползет вверх по виадуку, а я, кажется, сползаю вниз.

Молодой врач смотрит на меня. Мой возраст. Мое здоровье. Уговаривает. Но это бессмысленно. Я уже все решила. Вздыхает. Ему жалко меня, маленькую дуру.

Потом ведут в комнату. Белая плитка на стенах, гинекологическое кресло в центре – классика жанра. Срок небольшой. Поэтому наркоз делают местный. В прошлый раз мне что-то вкололи в вену, и меня почти сразу завертело в сладком водовороте стыдного кайфа, унесло в темное небытие. Легкий шаг из бытия на другую сторону. Прерванная линия жизни. Проснулась я через час и ушла домой.

Но в этот раз я должна видеть, что происходит. Наркоз не действует или действует слишком слабо. Я ощущаю, как в меня лезут холодные стальные щипцы и скребут там внутри. Это по-настоящему больно, и я начинаю стонать. Женщина с заостренным лицом и колючими карими глазами прикрикивает на меня:

– Терпи, немного осталось! Нечего тут хныкать!

Что-то тянет-тянет, наматывает словно жилы мои и вытягивает наконец, вытаскивает страшные свои клешни и приказывает слезать.

Я одеваюсь и ухожу, кровоточа, как животное на бойне. Иду в аптеку и покупаю препараты, которые мне выписали. Еду в метро и читаю журнал Film. Это номер о хоррорах: гвозди в башке, осьминог в…, бензопила с застрявшими кусками мяса в зубцах.

Мне не по себе, но я не могу оторваться от текстов, от белых букв, ползущих по черному фону.

Около дома покупаю сушеного кальмара в пачке – вонючая, тягучая хрень – и сосу его долго-долго, все еще истекая кровью, не зная, как теперь обозначить себя в пространстве.

Я пытаюсь поставить точку. «Я не знаю вас больше», – поет Земфира.

Какая красота.

Мама дома. Я рассказываю ей все. В этот раз я не хочу быть одна.

– Бедная моя девочка, – говорит она и гладит меня по голове. Я вспоминаю, что она делала так раньше.

– Мамочка…

Больше я ничего не могу выговорить. Обнимаю ее узкие плечи и рыдаю долго, безутешно, словно маленький ребенок над поломанной любимой игрушкой.