Возвращение в Терпилов

У Саши же я за всё время не заметил ни тени волнения или сомнений, ни какой‑либо напряжённости, всегда присутствующей у людей, которые имеют что‑то серьёзное на душе. Так, пожалуй, не бывает. Или он умело маскирует эмоции, или здесь есть что‑то ещё. Я снова вспомнил слова Францева о том, что Васильев побывал в психбольнице. Да, сумасшествие многое бы объяснило в этой истории. Стал бы понятен и характер Саши, и некоторые не совсем логичные действия банды, объяснился бы и странный выбор ей жертв. С другой стороны, и это довольно сомнительно. Убийц отличает крайняя расчётливость, тщательность при подготовке преступлений. Способен ли на это человек с повреждённым сознанием? Пожалуй, один раз он ещё мог бы, благодаря цепи счастливых совпадений, выйти сухим из воды. Но как быть с остальными преступлениями?

Другой вопрос, который мучал меня, относился к Ястребцову. Говорить ли Николаю о Белозёровой? Может быть, задержи он Сашу сейчас, это предотвратит будущие убийства? Но по размышлении зрелом, эту мысль я отбросил. Ну схватит Ястребцов Сашу – а дальше? Что за обвинения он предъявит молодому человеку? Какие‑то мои неясные догадки, случай в особняке, эфемерную связь с учителем? Если Васильев начнёт на первом же допросе лить покаянные слёзы и сдаст подельников – прекрасно. Все живы, бандиты в тюрьме, а я в Москве – пишу свои репортажи. Но если этого не произойдёт, и он будет играть в молчанку? У полиции на парня ничего нет, кроме предполагаемой кражи улики с места преступления. Но даже если это докажут, ему грозит от силы год‑два, да и то условно. Убийств это не остановит. Воочию убедившись в беспомощности полиции, банда только укрепится в сознании своей безнаказанности. Нет, торопиться нельзя. Надо продолжать гнуть свою линию, отыскивать улики и раскручивать уже имеющиеся факты…

Вагон тяжело вздрагивал на стыках рельс, перед запотевшим окном мелькали серые унылые пейзажи. За моей спиной две женщины вели беспрерывный и монотонный разговор, который, если не прислушиваться к нему, напоминал клокотание кипящей воды в кастрюле.

– А ты видела ребёночка Филиппа?

– Который от суррогатной матери?

– Да.

– Ой, я видела, такое чудо махонькое, такой розовый комочек. И так на Киркорова похож – не отличишь! Носик тот же, глазки такие же!

– И головку уже начал держать…

Я откинулся на сиденье и перестал слушать. Я остро ощутил нелепость, какую‑то сюрреалистичность ситуации. С одной стороны – дикие нравы заштатного городка, невероятная ненависть его обитателей друг к другу, выливающаяся в зверские убийства. И это на фоне странного, апатичного загнивания всего и вся, рушащейся промышленности, доживающей свой век медицины, произвола чиновников. С другой же – спокойное обывательское существование с его глупыми, нежизненными, постыдными интересами. И никаких попыток изменить, переломить ситуацию, никакой даже не то что рефлексии, а попытки её… Власть и общество – эти два мира, связанные кровно, имеющие одни и те же цели и задачи, оказались разделены, перестали соприкасаться, чувствовать и понимать друг друга. Государственный организм словно бы поразила гангрена, мешающая ему чувствовать свои отмирающие члены…

Все эти жестокие, банальные, давно передуманные мысли, вопросы без ответов, привычно вызывающие ощущение пустоты и сухое отчаяние, быстро утомили меня. Убрав в портфель блокнот, я укутался в шарф, поднял воротник пальто и прислонился к стенке у окна.

Некоторое время я сидел, задумавшись, и сам не заметил, как задремал… Мне приснился странный, ни на что не похожий сон. Я безразлично брёл через лес, натыкаясь на деревья. Мне почему‑то казалось, что тут никого, кроме меня, нет и не может быть, и очень удивился, когда заметил нечто белое, мелькавшее среди кустов. Приглядевшись, я понял, что это девушка из кошмара, виденного в ночь убийства учителя. Стоя вдалеке, она каким‑то образом прочла мои мысли, и поняв, что я узнаю её, вышла из своего укрытия и быстро пошагала мне навстречу. Подойдя вплотную, остановилась, словно в ожидании.