Возвращение в Терпилов

 Изучение биографии Милинкевича не только ничего не прояснило, но и добавило делу новых загадок. В его случае я отталкивался от истории с избиением, которую мне рассказал Николай. Но, проштудировав заметки Валентина Иосифовича за несколько лет, не нашёл среди них ровно ничего провокационного. И год, и пять, и десять лет назад из‑под его пера лилась та же благостная верноподданная чушь, что и ныне, с той поправкой, что в последние несколько месяцев он, видимо, повинуясь общему протестному настрою, несколько сменил амплуа, и из преданного власти журналиста превратился в несколько сомневающегося и время от времени задающего неудобные вопросы. Его материалы являли собой образцы филигранной словесной эквилибристики, которой позавидовал бы, пожалуй, и иной из столичных щелкопёров. Впрочем, все они строились по одной и той же нехитрой схеме, легко уловимой для опытного глаза. В начале текста Милинкевич обращал внимание читателя на какую‑нибудь актуальную городскую проблему – протекающую канализацию, аварию на теплостанции или разбитую дорогу. Он метал громы и молнии, винил ответственных чиновников во всех смертных грехах, с кровожадностью римского проконсула, неожиданно обнаружившего в своих владениях христианскую общину, требуя немедленных судов и тюремных сроков. Прочтя первые двадцать строчек статьи, вы легко могли принять Милинкевича за бескомпромиссного обличителя власти, а «Терпиловку» счесть рупором радикальной оппозиции. Однако ещё через несколько предложений в тоне Милинкевича появлялась некоторая нерешительность. То, заново изучив уже известные факты, он обнаруживал в них какие‑нибудь нестыковки, то замечал ошибки в собственных расчётах, то предлагал взглянуть на дело под неким новым, неизвестным ранее углом. Заканчивалась статья всегда триумфальным оправданием чиновников, виновными же оказывались некие не зависящие от тех обстоятельства: погодные условия, нерадивость исполнителей на местах, лень и бездействие самих жителей, или даже происки «враждебных России сил». Я уже начал предполагать, что Милинкевича избили по ошибке, перепутав с каким‑нибудь действительно непримиримым коллегой, но одно обстоятельство не давало мне покоя. Милинкевич, без умолку болтавший на любую тему, о нападении за те две недели что я работал в редакции, не проронил ни слова. Это казалось странным – нельзя было представить лучшего случая для подтверждения амплуа борца с коррупцией, которым он так гордился… Звонок в «Комсомолку» корреспонденту Карпову, приезжавшему в Терпилов, ясности картине не добавил. Володя хорошо запомнил тот случай – в городе он не смог выяснить ровно ничего: молчали все: и полицейские, и местные чиновники, и даже сотрудники самой «Терпиловки», где он провёл не меньше трёх часов, приставая с расспросами ко всем – от уборщицы до главного редактора. Сам же Милинкевич, в больничную палату к которому Карпов прорвался с огромным трудом, раздав все командировочные на взятки дежурным врачам и медсёстрам, обошёлся с ним крайне грубо – осыпал отборной бранью и приказал убираться вон. Эта последняя подробность поразила меня. Милинкевич, гладкий интеллигент Милинкевич, улыбчивый и всегда подчёркнуто вежливый, как школьница стыдящийся бранного слова, – и вдруг покрывает матом незнакомого человека? Милинкевич, благоговеющий перед столичными журналистами, – и упускает шанс порисоваться перед одним из них? И самое поразительное – Милинкевич, носящийся с каждым мелким успехом, по десять раз цитирующий любой завалящий комплимент из читательских писем, отвергает, может быть, единственный в своей жизни шанс прославиться, наотрез отказываясь говорить с корреспондентом федерального издания? Нет, в этой истории явно скрывалась какая-то загадка…