Возвращение в Терпилов

– Доброе утро! – подходя, поприветствовал я молодого человека. Он, поднял голову и коротко кивнул мне в ответ. – Чем занимаешься?

– Да поездка дальняя, за тридцать километров, – не отвлекаясь от работы, ответил Саша. – Вот масла решил долить и проводку проверить. Машинка старая, заглохнуть может где-нибудь…

– Ну не должна, всё-таки «Мерседес».

– Ну хоть и «Мерседес»… Пятнадцать лет уже старушке.

– Возраст берёт своё, – согласился я. – Масла много ест?

– Много, – вздохнул Саша, отходя от машины и старательно, палец за пальцем, вытирая руки куском ветоши. – Литр‑два на тысячу – это как ездить. Потому и решил сейчас долить – на старой‑то заправке машинка с недельку бы ещё пробегала по городу, а вот что за городом будет – неизвестно.

Минут через пять к нам подошёл растрёпанный и угрюмый со сна Францев. Не здороваясь, швырнул в багажник свой холщовый рюкзак и открыл заднюю дверь.

– Что, поехали? – плюхнувшись на сиденье, резко бросил он.

Саша сел за руль, я устроился на пассажирском кресле, и машина тронулась с места. Выехав на Магистральную улицу, мы миновали разноцветные пластиковые ларьки Собачьего рынка, которые тесно, как ульи на пасеке прижались друг к другу. Затем, оставив позади пустые серые громады бывшего Челюскинского электронного завода, выехали на окраинную Серебряковскую улицу. Через пятнадцать минут машина уже тряслась по колдобинам Горьковского шоссе. Первое время мы не разговаривали. Саша глядел на дорогу перед собой, Францев возился с телефоном, а я без интереса рассматривал мелькающие за окном серые пейзажи, как дымом затянутые мокрым мартовским туманом. Но тишина продолжалась недолго – между молодыми людьми завязался один из их обычных споров. Начал в этот раз Францев.

– Ну, Санёк, нравится тебе задание? Готовишься уже спасать аборигенов? – лениво поинтересовался он, сладко потягиваясь на заднем сиденье.

– Тебя не спросил, – угрюмо ответил Саша.

– Не, ну ты у нас иде-е-е-йный, – зевком протянул «е» Францев.

– Идейный, – сквозь зубы процедил Саша. – А тебе – не пофиг?

– Не пофиг. Вдруг я тоже в коммунисты записаться хочу?

– Да не звезди.

– Что ж я, по-твоему, и в партию не могу вступить? – с ироничной обидой подбоченился Францев.

– Не можешь ты ни хрена.

– Почему это?

– Потому что ты человек…– Саша задержался, ища слово, – не ищущий. Вот: не ищущий!

– Как это?

– Да так, – зло выговорил Васильев, видимо, начиная раздражаться. – Очевидна ж твоя психология: разлёгся на диване и поплёвываешь на думающих людей. Дескать, чего вы мечетесь, когда можно вкусно жрать и крепко спать. Небось, считаешь себя каким‑то гением со своим цинизмом, – Саша с кривой усмешкой повернулся к Борису, – гордишься им как неким личным открытием. Но цинизм, чувак, это детский недуг разума, втыкаешь? Им как ветрянкой переболеть надо. А ты вместо того холишь и лелеешь его, гладишь ласково, как любимую мозоль. Смешно ж, блин.

– А дураком не смешно быть? – резко произнёс Францев.

Для шуточной беседы это было слишком грубо. Я глянул в зеркало заднего вида. Францев сидел, скрестив руки на груди, и зло и сосредоточенно смотрел на Сашу. Очевидно, несмотря на весь цинизм Бориса, слова молодого человека, кажется, всерьёз задевали его.

– Ну ясен пень – по-твоему дурак тот, кто не сидит в своём углу, сложа руки, – усмехнулся Саша.

– А надо как ты – скакать, задрав штаны, по митингам?

– А что в митингах плохого-то? Историю творят активные люди. Гёте ещё говорил: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой». Не будь тех, кто эту самую свободу у всяких ублюдков выцарапывал, и сейчас бы сидеть нам в пещерах!

– Ты пример приведи.

– Какой пример?

– Ну, были у нас такие люди?

– Были.

Францев с нетерпеливой иронией потёр руки.

– И кто же? – нарочито елейным голоском выпел он.

– Много кто, – нехотя бросил Саша.

– Ну одного, одного назови, только известного и, желательно, нашего!

– Из наших – Чернышевский. Ну или Лев Толстой, например.

– Толстой? – рассыпался торжествующим смехом Францев. – Это тот, у которого баб было два полка и детей внебрачных несколько деревень?

Тем временем мы съехали с шоссе на просёлочную дорогу. Выбоины на асфальте сменились раскисшим глинозёмом. Машину то и дело вело в сторону, и Саша замедлил ход, осторожно объезжая встречающиеся на пути ямы и булыжники. Раза два дорогу перегораживали поваленные сосны, словно кающиеся грешники тянувшие к небу свои сухие голые сучья.

– Да, Толстой! – взорвался Саша. – Опять ты наврал и про баб, и про детей внебрачных. А если что и было у него – то не тебе судить об этом. Тоже мне – сорвал покровы. Помнишь, что у Толстого любовницы были, а помнишь ли, что он написал, как жил он?

– Да мне всё равно, – зевнул Францев. – Тоже мне, нашёл идола.

– Ну а для тебя кто идол? Вот заранее уверен: скажу я тебе про Пушкина – ответишь, что бабник он, Достоевский – насильник детей, как ты говорил уже. Матросов пьяный на амбразуру бросился, Гагарин на кого‑то донос написал, чтобы в космос вместо него улететь. Словом, кого ни назову, обязательно он моль и ничтожество. А кого ты уважаешь?