Возвышение Коли Ноликова

В выходной день, ближе к вечеру, когда Бурлюки — Матвей Иванович и Нюра — собирались поужинать, и Нюра возилась на кухне, в дверь позвонили. Бурлюк встал с кресла качался, сказал: "Я открою" и вышел в коридор. Посмотрел в дверной глазок. Смутно вспомнил:

— Вы фотограф? — и открыл.

— Здравствуйте, — сказал Дионисий Лазаревич, — Можно к вам войти?

— Да, заходите, — ответил Бурлюк. Липовицкий, с небольшой сумкой на боку, ступил в коридор.

— А вы зачем? — спросил Матвей Иванович. Он был в халате, тапочках на босу ногу, хмурился. Из кухни шипело и несло запахом жареных котлет. Еще пришла мысль:

— Как вы мой адрес узнали?

— Вы же сами мне его давали, когда просили напечатать фотографии.

— А, точно.

Липовицкий расстегнул на сумке молнию, и остановившись на этом, произнес:

— Знаете, я тогда сразу обратил внимание на пленку, которую вы принесли. Это была редкая немецкая пленка, я точно знаю, что ни у кого ее больше в городе не было, только у меня, а я продал ее своему хорошему знакомому, Валику Кипарисову. Знаете такого?

— Слышу от вас впервые? Это всё? Я занят.

Бурлюк сделал движение к двери — выпроводить.

— А вот на тебе! — крикнул Липовицкий, быстро достал из сумки "Зенит", вскинул его и клацнул. Бурлюк исчез.

Нюра ничего не слышала, а когда вышла из кухни, маэстро ушел и дверь прикрыл. В полночь он, в своем подвале, сидел за столом и держал в руке фотографию Бурлюка. Матвей Иванович как есть — в халате, не успевший ни удивиться, ни испугаться. Хмурый.

— Пленку я уже сжег, — сообщил Липовицкий фотокарточке. А Бурлюк застыл на изображении. Дионисий Лазаревич чувствовал напряжение его фигуры, глаз, бешеный ход попавших в ловушку мыслей, в никуда. Рядом на столе лежали ножницы. Маэстро взял их и отрезал фотографии ноги. Затем по пояс. Страшно смотрел Бурлюк. Третьим разом ножницы сомкнулись поперек его шеи.

Глава 15, Десятилетия спустя

1

Весна не исключение. Каждое утро в восемь тридцать писатель Николай Ноликов садится в пишущую машину и работает. Пишущая машина занимает половину той комнаты, где раньше спали супруги Балагуровы. Теперь это кабинет.

Машина стоит на рудиментарных колесах — когда садишься на сиденье, скрипит и немного оседает. Вместо руля — костяные клавиши. Ноликов одевает перчатки без пальцев и с хрустом разминает суставы. Привычно загоняет в боковой ствол рулон бумаги, дергает рычаг. Заводится мотор.

Прямая проводная связь с издательством. Всё, что печатает Ноликов, сразу поступает за пятнадцать километров по прямой, к редактору, могильно-зелеными буквами на большой телевизионный экран. Это нужно для ободряющих звонков от редактора.

— Так держать!

— Дружище, это же гениально!

— Молодец!

Когда Ноликов печатает, за его спиной ходит, а часто стоит, вглядываясь, личный литературный тренер. Временами он ненавязчиво, даже нежно стучит пальчиком в круглое писательское плечо и сухо произносит:

— Вот в этом абзаце у вас проза функциональная, сходил-сделал, попробуйте оживить метафорой.

Николай давит педаль до упора и ускоренно набирает череду слов.

— Так лучше, — тихо говорит тренер.

В комнате треск, стук клавиш, машина плюется дымом, Николай просит тренера открыть окно. Впрочем, окно захлопывается из-за сквозняка — входят гости. Ноликов их не ждал. Недоволен. Это его знакомцы — Бесподобный, Пык. Что-то в них полиняло.

Переглядываясь и самим себе улыбаясь, мнутся. Ноликов не обращает внимание. Он заканчивает страницу. Уже скоро. Пятнадцать секунд. Хорошо, сделано. Останавливает машину, вылезает, стаскивает перчатки с рук.

Достают черную коробочку. Ноликов смотрит на них, как на детей, у которых есть общая тайна — сбежать в кино вместо школы или просить денег на мороженое. Дают ему коробочку.

Внутри — атомная писательская ручка. Шариковая.

— Ну, уважили, — Ноликов теплеет, не отводит от ручки глаз. Садится за стол у стены, достает лист бумаги, ставит на него ручку, острием. Как прикипела. Можно отпустить — так и останется. Ощущается сатанинская сила. Тонкий вибрирующий гул передается в руку. Николай пробует писать. Слово появляется на бумаге — ручка творит атомы материи, придавая листу новое свойство — буквы. Их не размазать, не стереть — они часть мира, они никогда не были чернилами в стержне. Николаю кажется, что если написать слово "ледокол", сейчас в комнату врежется с улицы носом настоящий корабль, переворачивая, сокрушая всё на пути. Вот так ручка. Всем ручкам ручка.

— Я давно такую хотел, — улыбается Николай.

И портрет его на стене тоже улыбается. Едва заметно. Большая фотография, вставленная в рамку, под стекло. Со снимка глядит юный Коля Ноликов. Когда Николая спрашивают, почему он не закажет современный портрет, отвечает:

— Это всё успеется.

Стук в окно. Пык, Бесподобный в оживлении. Ноликов открывает створки, в комнату лезет запыхавшийся молодой человек. Клетчатые штаны, кожаная куртка, кепка.

— Я молодой начинающий писатель! Прошу совета!

Ноликов трогает подбородок, глядит наверх.