Впереди дальняя дорога

Утром, словно от толчка, я открыл глаза, вылез осторожно из-под одеяла и выглянул с чердака. Дом молчал. Озеро дымилось туманом. У берега его Голубев возился с лодкой. Он оглянулся на сарай, заметил меня и махнул рукой, приглашая спускаться.

Тоня крепко спала. Она даже не шевельнулась, когда я поспешно, стараясь не шуметь, одевался, натягивал ботинки и выбирался наружу.

— Не передумал? — только спросил Голубев.— Жалел я будить, на воздухе спится крепко.

— Ладно, шутить,— сказал я.

Спали лесные берега, еще дремала вода. Спали, кажется, и неподвижные серые дымы какого-то завода. Голубев греб осторожно, словно не хотел нарушать покоя. Мягко поскрипывали уключины, тихо поплескивала вода. Камыши слабо заколыхались, зашуршали. Из их гущи резко взмыл утиный выводок и, падая косо на крыло, пошел сильно вдоль берега. Тут мы и встали, сбросив два каменных груза, чтобы лодку не потянуло течением.

Гулкий выстрел прокатился над озером и вернулся отброшенный эхом.

Мы оба подняли головы, присматриваясь: откуда? Но ничего не увидели. Кажется, что после выстрела на озере стало еще тише.

— Смотрю, вроде серьезно у вас. Не ошибаюсь? — спросил вдруг Голубев, поднимая на меня спокойные глаза.

— Заметил? — готовно подтвердил я, испытывая облегчение, что сам он начал такой разговор и не надо перед ним таиться.

— Да вы и не скрываетесь...

— Зачем же прятаться?

— Правильно... Женщина она хорошая,— распутывая лески говорил Голубев.— Сразу заметно человека... Не смотри, что старше тебя. Женщине мужчина возраст устанавливает: любит ее — она цветет, перестаёт любить — года прибавляет. Моя-то ведь тоже старше. А заметно? Путают наши возрасты. Редко правильно угадывают. Он дружески тронул меня за колено.

— Храни... Можно прожить, спотыкаясь на каждом тычке, а можно каждый новый день, как песню начинать.

Рыбалка задалась добрая. Мы даже облегченно вздохнули, когда клев, как обрезало. Устали, надергали около сотни красноперых окуней, блестящих чебаков. Да прибавили к ним пару порядочных щук, попавших на спиннинг. Солнце накалило наши спины, от жары горел лица, зудели руки, покрытые волдырями комариных укусов.

Тоня, в светлом платье, повязав голову голубой косынкой, освещенная солнцем, стояла неподвижно на берегу, встречая нас.

Я смотрел на нее и думал: за что же мне выпало такое счастье?

Эти два дня прошли беззаботно, в полном отрешении от всех забот и тревог. Они были наполнены шумом леса, сверканием водной глади бронзовым светом сосен.

Накануне отъезда мы с Тоней забрели куда-то особенно далеко от поселка. Тут уж никаких дорог не виднелось, вились только тропки воде, пробитые зверьем. Вдоль узенького ручья тянулся густой черносмородинник, по пригоркам поднимался рослый сосняк. Под ним земля была покрыта кустами черники. Сюда видно редко кто заходил: никаких следов человека.

— Завтра в город... — сказала протяжно Тоня, вглядываясь в дальний берег, плавившийся в солнечном мареве.— Ты не устал от меня?

— Опять? — запротестовал я.

— Начинаю ревновать,— сказала Тоня, и глаза ее потемнели. Иногда думаю, что тебя можно легко потерять. Что я такое? — Она покачала головой.— Разносторонне необразованная дура. Могу ли был всегда интересной для тебя?

— Тоня...

— Помолчи... Я не собираюсь отказываться от тебя. Слишком нужным ты стал мне. Но если когда-нибудь увижу, что становлюсь тебе в тягость, то найду силы отойти. Постараюсь не быть для тебя обузой.

Она уже не в первый раз так говорила о нашем будущем. Порой меня это пугало. Но чаще все эти разговоры ее казались вздором. Разубеждать себя она просто не позволяла, я обнимал ее и заставил замолчать. Так поступил и в этот раз.

Мы сидели на высоком зеленом бугре и молча смотрели, как на дальнем берегу садится солнце. Все сейчас пламенело. Закатные краски разгорались все ярче и все шире.

В эти минуты Тоня была особенно красивой: вот такая, улыбающаяся чему-то беспечно и задумчиво.

Недели через две из Москвы от Кати пришло письмо, написанное, видимо, на случайно попавшемся под руку листке почтовой бумаги. В левом углу его был напечатан рисунок: под синей елочкой, с красной звездочкой на вершинке, стоял, сгорбившись, Дед Мороз, нагруженный мешком с подарками. «С Новым годом!» — было напечатано под рисунком. Спасибо!

Катя же писала: «Приеду в пятницу. Постарайся быть вечером у Константина Григорьевича. У меня всякие важные новости. Они должны заинтересовать тебя. Хочу посоветоваться, как с ними поступить. Только никому, пожалуйста, не сообщай о моем приезде».

Подпись: «Катя».

И больше ничего.

Это странное письмо насторожило меня. Удивила еще одна деталь: словно она знала, что я теперь свободно вхожу в дом Константина Григорьевича.

С Борисом я в эти дни встречался редко, да и то лишь мельком. Я не знал толком, чем он занят. Однако вид у него всегда был чрезвычайно озабоченный, он жаловался, что не хватает времени, сразу взялся за несколько дел, вот и расплачивается. Мне, после того памятного разговора, неприятны стали и эти беглые встречи.

В последний раз, держа меня за пуговицу рубашки, словно боясь, что я сбегу, Борис хвастливо сказал: