Врата небесные

Он рассказывал о приключениях некоего Бильгамеша[71]. В сопровождении своего друга Энкиду Бильгамеш проникает в огромный кедровый лес, в котором обитают Боги. Путь им преграждает страж Хувава – наделенный чудовищной силой получеловек-полубог с ужасным лицом. Бильгамеш разбивает лагерь и валит большое хвойное дерево, чем вызывает появление и гнев чудовища. В этот момент я подумал, что Маэль повествует о своем детстве: все начиналось в лесу падением огромного дерева – тем более что дальше речь зашла о беспамятстве героев… Хувава своей магической силой оглушил пришлецов. Энкиду очнулся первым, разбудил Бильгамеша, и друзья подступились к чудищу, чтобы с ним договориться. Бильгамеш пошел на хитрость: наобещал тысячу даров Хуваве, а его замужним сестрам – благовония, сосуды и драгоценности. При оглашении каждого следующего дара Хувава слегка ослабляет защиту и уменьшает мощь защитной ауры. Под конец Бильгамеш вскакивает и связывает стража. Чудище брыкается, бранится и угрожает, и разъяренный Энкиду отрезает ему голову. Роковая ошибка… Стоило друзьям выставить напоказ голову Хувавы и поверженный ими кедр, как Боги обрушились на них. Энкиду занемог и скончался, Бильгамеш оплакивает навсегда утраченного товарища.

Я слушал рассказ с сочувствием. Я ощущал боль и страхи Маэля, преодолеваемые по ходу рассказа: не рушить деревья, иначе случится беда – он ведь и сам едва не погиб, придавленный сваленным кедром; не рубить головы – он вспоминал казнь Саула. Он переплавлял испытанные ужасы и оттачивал убеждения: находчивость лучше силы (в этом сын отстранялся от отца), насилие порождает насилие, жестокость будет наказана. Как тут не разглядеть осуждение Нимрода, его невоздержанность и произвол? А печаль Бильгамеша в конце рассказа, как я полагал, – это воспевание пылкой дружбы Маэля и Гавейна. Я повернулся к Волшебнику и увидел, что на глаза его навернулись слезы… да, я не ошибся.

О чем думали посетители таверны? Об этом и о многом другом. Каждый погрузился в свои мысли. Бильгамеш, его друг Энкиду и демон Хувава оживили у слушателей собственные воспоминания, соединили их и придали им смысл.

– Он выдумал эту историю? – шепотом спросил я у Гавейна.

– Говорит, что нет, что сам он лишь пересказал ее. Этот Бильгамеш и его приключения кажутся мне правдоподобными.

– Думаю, ощущение правдоподобия возникает из-за его манеры изъясняться.

Очнувшись, публика потребовала новую историю. Маэль медлил, но слушатели настаивали, они хлопали в ладоши и скандировали:

– Бильгамеш! Бильгамеш! Бильгамеш!

Маэль извлек из сумы новые таблички и повел рассказ о битве Бильгамеша с Небесным Быком Богини Инанны. В таверне разворачивалось удивительное действо: Маэль изобретал художественную литературу. Чутко вбирая слова, люди внимали истории, которая делала их и похожими, и разными. Представляя себе героев сказания, они начинали понимать самих себя. Я поступил бы как Бильгамеш? Как Энкиду? Они то сливались с персонажами, то от них отстранялись, сюжет отделялся от их жизни, освещая ее новым светом. Это предание отличалось от привычных устных легенд и мифов, ведь здесь герои впервые оказались людьми, а не Богами. К тому же эпопея обретала состоятельность записанного текста. Вид табличек, в которые поглядывал Маэль, завораживал слушателей. Плотные, весомые таблички делали повествование убедительным, возвращая ему изначальную стройность и очищая от позднейших пересказов каким-нибудь подвыпившим болтуном. Можно было заглянуть в эти записи и отыскать в них незамутненный первоисточник. Они были общим достоянием, доступным для всех, они объединяли людей разных верований. В старой таверне Маэлю внимали несколько поколений: старики слушали историю, которой прежде не слышали, а молодые запоминали историю, которую, вероятно, слышали не раз и которую, должно быть, передадут в свою очередь. В руках Маэля были не просто глиняные таблички: то было духовное достояние, которому предстояло преодолеть века[72].

Закончив второй рассказ, Маэль робко подошел. Перед нами стоял уже не сказитель, а быстро вытянувшийся мальчик, неловкий от смущения. Он не знал, как выразить свою радость, да и я не знал – настолько этот знакомый незнакомец взволновал меня. К счастью, нашу скованность растопил Роко; он без устали прыгал, тявкал и вылизывал своего старого товарища по играм. В завершение вечера мы с Маэлем и Гавейном выпили по кружке пива. Маэль поведал мне, что вызвал возмущение педагогов тем, что, отвечая урок, пользовался своими записями. Они считают, что Боги дали людям письменность, дабы те могли фиксировать действительность: описи, суммы, отчеты, договоры. Традиционно письменность ограничивалась памятью о земных делах. Когда Маэль решился с ее помощью создавать новый мир, а не воспроизводить старый, вспыхнул скандал…

Расстались мы поздно, вдоволь нагулявшись под луной, и я пообещал Маэлю приходить вечерами в таверну послушать о злоключениях Бильгамеша.