Врата небесные

Проходя мимо Башни, чей массивный силуэт надзирал за Бавелем, я сердился: и зачем Нимрод упрямо возводит эту постройку? А ведь мог бы поддерживать горожан вроде Маэля, которые научили бы людей размышлять о своей жизни, а может, и улучшить ее?[73] В отличие от Кубабы, Нимрод действовал лишь ради себя, не ради людей.

В комнату просочился солнечный луч. Я повернулся спиной к рассвету и подремал еще. Во сне я резвился в аллеях, напоенных ароматом сочных гроздьев лиловой сирени; то и дело появлялся Гавейн с маленьким Маэлем на плечах и подтрунивал надо мной, передразнивая Кубабу. И потому я не удивился, когда, проснувшись, увидел его рядом. Он гладил Роко, а тот совсем разнежился, удивляясь новым ощущениям, возникавшим под чуткими пальцами Волшебника.

– Нимрод возвращается, – сообщил Гавейн.

Он продолжал ласкать моего пса, но его лицо выражало крайнюю озабоченность.

– Возвращается без победы. Он потерпел поражение, потерял много людей и не добыл новых рабов. Он взбешен. С его возвращением начнутся расправы.

Он поцеловал Роко в морду, нежно взглянул на него и сказал:

– Уходи, Нарам-Син, умоляю тебя. Тебе тут несдобровать. Я провожу тебя до главных ворот.

Мы шагали по улицам. Примолкший и сонный Бавель превратился в пустыню, окутанную туманом. К белизне фасадов добавилась влажная пелена, и было непонятно, спустилась ли она с неба или поднялась от земли. Мы были ослеплены светом, и нам приходилось держаться стен, чтобы не заблудиться.

У главных ворот было все так же туманно. Бавель продолжал вершить свое мутное соитие с внешним миром. Я ринулся в неизвестность. В последний миг я обернулся, не решаясь оставить Гавейна.

– Почему ты остаешься?

– Чтобы заниматься Маэлем. Чтобы защитить Киш.

– Долго ли ты продержишься неразоблаченным? Бери Маэля, и уйдем вместе!

– Невозможно.

– Ты рискуешь жизнью.

– Я спасаю ваши жизни, пичкая Месилима и Нимрода ложными сведениями. В любом случае я на земле не задержусь. Даже не надеюсь. Я не наделен способностью к счастью.

– Ты? Да ты шутишь! Ты веселый, блестящий, притягательный, толковый.

Пристальный взгляд Гавейна был печален.

– Веселый? Это маска. Блестящий? Это оливковое масло. Притягательный? Смотря для кого. Толковый? Скорее хитрый, чем умный. Я привык выживать, за неспособностью жить.

Меня озадачил его приступ тоски. Мне предстал другой Гавейн; я не подозревал этой болезненной и жестокой ясности.

– Что для тебя означает «жить»? – спросил я.

– Не противодействовать, а действовать. Не расхлебывать заваренную другими кашу, а следовать своим желаниям. Не обходить, а идти напрямик.

Его смятение меня пронзило. Я бросился к нему, обнял его. Он на миг замер, машинально уступил мне, потом поддался, приник ко мне. Плотность его тела будто изменилась: так жесткий, угловатый и сухой побег виноградной лозы поначалу артачится, а затем, доверяясь опоре, обретает плоть, тепло и округлость. Он уронил голову мне на плечо и больше себя не сдерживал, отдавшись чувствам. Пока мы обнимались, я ощутил в нем многое: и детскую нежность, и мужское разочарование, и усталость от постоянного лицедейства, и одиночество мальчика, порвавшего с семейной традицией, и отвагу заниматься рискованным делом, и ее изнанку, тоску по защищенности. Мое плечо увлажнилось. Он плакал. Не рыдал и не всхлипывал, но слезы текли неудержимо. Чтобы его не вспугнуть, я делал вид, что ничего не замечаю, и удерживал его в объятьях.

Внезапно он отстранился, отвернулся и опустил глаза.

– До свидания, Нарам-Син, береги себя.

И быстро ушел.

* * *

Теперь разруха не пощадила ничего, и мне все чаще приходилось делать крюк. Дороги, каналы и реки кишели опасностями: налеты грабителей, засады оголодавших бродяг, орды одичавших сирот; то и дело мне встречались отряды, идущие на войну, и мне приходилось либо скрываться, либо ввязываться в их бой. Ощутив размах беспорядка, я выбирал менее людные окольные пути и довольствовался обществом Роко, а тот в восторге гонял уток, гусей и полевых мышей. В сумерках я так толковал насыщенность небесного цвета: запад полыхал огнем битв, восток холодел смертельным мраком. К счастью, роскошные звездные ночи давали мне временное утешение; светила следовали своим медленным торжественным путем, равнодушные к человеческому безумию.