Врата небесные

Я оставил их и продолжил обследование темницы. Вскоре я подошел к месту, которое заключенные называли выходом, а тюремщики входом. В сводчатом помещении, облицованном каменной кладкой, находились соломенные тюфяки, столы и замысловатые бронзовые инструменты. Горело несколько свечей. На подстилках храпела троица тюремщиков. Нет ли у них ключей от камер? Я осторожно ощупал полы их плащей. Увы, ключи были прицеплены к большому медному браслету старшего цербера, рокочущего как водопад. Выкрасть их немыслимо.

За дверью послышался шум. Тяжелая поступь. Звяканье копий. Приближались солдаты. Я бросился в темный проход и проскользнул за приоткрытую решетку одной из пустых камер.

Факелы, на сей раз многочисленные, забросали стены грязными бликами. Пламя не рассеивало тьму, лишь размалевывало ее оранжевыми пятнами. Его рыжие лохмотья метались среди закопченных теней. Конвой, как я и предполагал, остановился возле камер Авраама и Кубабы.

Из своего укрытия я узнал высокий сутулый силуэт Нимрода. Тиран обратился к владычице Киша:

– Ты никогда меня не разочаровываешь, Кубаба! Я жду от тебя самого худшего, а ты приходишь ко мне на свидание. Ты гнуснейшая бабенка, гаже я за всю жизнь не встречал.

– Не льсти мне, Нимрод. Как я могу досаждать тебе, сидя в этой норе?

– Где ершик для твоей лоханки?

– О чем ты?

– Твой распорядитель, этот скребок, который по тебе елозит? Где он?

– Возможно, бежал.

– И бросил тебя? Тебя, столь неотразимое создание?

– Все кончается, мой дорогой Нимрод, и даже самые прекрасные истории.

– А тебе не приходило в голову, что он может переметнуться ко мне? Ведь его гложут амбиции, разве нет?

Царица молчала. Она нахмурилась и бросила на деспота убийственный взгляд:

– Можно ли упрекать за амбиции? Ни одно важное дело на свете не свершилось по скромности. Ведь и твоя держава неуклонно прирастает землями. Однако, если Хуннува и не лишен амбиций, они кое-чем обузданы.

– Неужели? Он тебя так любит?

– Не знаю, любит ли он меня. Но знаю, что тебя он ненавидит.

Нимрод помолчал.

– Мне безумно нравятся твои нежности, Кубаба. Как всегда, непонятно, говоришь ли ты правду или это очередной трюк, но твое лицедейство я оценил. Предполагая твою искренность, я позабочусь о том, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты говоришь, что прекрасные истории тоже кончаются? Так нет же! Твоя интрижка с Хуннувой не кончилась. Посмотри, что я тебе принес.

Он рассек рукой воздух. Двое солдат внесли ивовую корзину, поставили ее у решетки и сдернули покрывавшую ее тряпку: царице предстала окровавленная голова Хуннувы.

Государыня испустила вопль. Нимрод расхохотался.

– Ах, какая ты милая, Кубаба! Сразу виден ужас влюбленной женщины. Но на самом-то деле это вопль проигравшей царицы.

Резким движением он поднял голову Хуннувы за волосы.

– Мы взяли его с табличками, адресованными твоим сынкам и дочкам. Не отпирайся, там была твоя глиняная печать[83]. Номер не удался! Твои знать не знают, что ты гниешь у меня в подземелье, и я спокоен. А когда они спохватятся, ты уже отправишься к своему Хуннуве. Они стали бы сражаться, чтобы тебя освободить, но, не имея этой цели, рисковать не станут. Царские сынки не сумасшедшие!

Мертвенно-бледная Кубаба сидела недвижно, уставившись на мертвую голову.

Нимрод разжал кулак, и голова упала в корзину.

– Вас казнят завтра утром, тебя, Авраама и его двенадцать приспешников.

В темнице повисла тягостная тишина. Пленников охватило отчаяние.

Издали донесся глухой барабанный бой, к нему примешивались пронзительные вибрации гонга. Нимрод снова ухмыльнулся:

– Слышите? Я нанял для вас музыкантов. Они сыграют такой концерт семь раз. На седьмом исполнении вы покинете этот мир.

Довольный собой, он игриво и весело повел плечами.

– Почему завтра, спросите вы, а не сейчас? А чтобы вы успели пострадать и посожалеть о том, что́ вам предстоит навсегда утратить. Видите, как я заботлив?

Он развернулся и ушел. Воцарилась тьма.

* * *

Зловещий звук барабанов и гонга.

С приближением смерти всякий человек ведет себя по-своему. Среди помощников Авраама одни рыдали, другие бранились, кто-то погрузился в оцепенение, остальные неистово рыли землю, надеясь на побег.

Авраам в своем застенке опустился на колени. Он закрыл глаза, соединил ладони и советовался со своим Богом. До меня долетали лишь обрывки фраз, которые он шептал воспаленными губами. Поначалу он заклинал Бога вмешаться, но постепенно, подобно тому, как на смену приливу приходит отлив, просьбу вытеснило принятие, прошение превратилось в согласие. Молитва освободила его от мольбы. Чем ближе подступал роковой миг, тем просветленнее становился Авраам. Не радовался, но излучал спокойствие.

Кубаба в своем застенке напоминала девочку, которая уединилась с любимой игрушкой. Царица прижимала к животу голову Хуннувы; она не плакала. Напевая, она гладила волосы возлюбленного, расчесывала пальцами его кудри, ласкала их и целовала. Казалось, что нежность, с которой она прихорашивала любимого, возвращала его к жизни, и смерть отступала. Она то и дело утирала подолом следы крови на его висках, мягко его упрекая: