Врата небесные

– Ах, дорогой, ты весь перепачкался.

Последняя ночь выявила истинную сущность Кубабы: то была влюбленная женщина. Видимость оказалась обманчивой: власть не была главной страстью царицы. Может, она и властвовала лишь для того, чтобы полнее воплощать любовь? Ее муж, дети, народ, Хуннува… Прежде всего любовница? Или мать? Определить приоритеты невозможно: она была женщиной. Любила, заботилась о своих, ощущала за них ответственность.

Зловещий звук барабанов и гонга.

Я прилагал все усилия, чтобы освободить узников. Охранники меня не замечали; при малейшей опасности я тушевался и обходил стороной освещенную камеру, где они играли в кости, перекидываясь шуточками. Я мечтал подстеречь в темном углу старшего цербера, владевшего связкой ключей; но он безвылазно сидел с остальными.

Зловещий звук барабанов и гонга.

Раздался приглушенный крик. Помощники Авраама наткнулись на камень. Они с ужасом поняли, что туннель им не пробить. Под давлением Элиезера они решили обогнуть препятствие и возобновили работу. Нет ничего коварнее надежды. На фоне катастрофы надежда, а не ожидание подтачивает нас. Мы отводим глаза от неизбежного, уклоняемся в сторону, плутаем в случайных и неверных обходных путях. Невыносимое гнетет меньше: вместо осознания неминуемой гибели мы заняты поиском зыбких решений. Эти двенадцать узников подменили ужас небытия раздражением от неудачи. Выбор Авраама показался мне более мудрым.

Измотанный до предела, я толкнул неприметную дверцу, ведущую в сад. Меня радостно встретил Роко. Он знать не знал о надвигающемся ужасе, и я тоже ненадолго отвлекся от него при виде своего пса: я кинулся его ласкать и нашептывать на ухо нежности.

Небо бледнело. Занимался день, которого я так страшился.

– Вперед, мой пес!

Мы быстро покинули зверинец. Не исключено, что быстрая ходьба поможет мне придумать уловку, способную остановить роковой обратный отсчет.

Лавчонки еще были закрыты. В городе хозяйничали ночные и утренние животные: там и сям копошились мыши, вороны подчищали дороги, растаскивая отбросы, а дрозды поклевывали случайные зерна.

Мы двинулись к Башне. Город еще спал, а здесь начиналась суматоха. Под ударами бича, под вооруженным надзором рабы колоннами выходили из бараков и уныло тащились на стройку. На помосте лежали таблички с чертежами; вокруг сгрудились бригадиры и обсуждали сегодняшние работы. Все тараторили на разных языках, рабочий день начинался суетливо, но работники пребывали в отупении из-за монотонности действий и ощущения бесконечности труда. Чтобы поднять хоть немного строительного материала на верх сооружения, требовалось изрядно времени и осторожности. Башня возводилась долгие годы, но верхний этаж все никак не становился последним. Приходилось продолжать и продолжать[84]. Цель отступала, когда, казалось, к ней можно было прикоснуться, и люди устремлялись к недостижимым облакам. Мне казалось абсурдом, что ради этого живут и умирают тысячи людей. Вялой серостью бессмысленности были пропитаны и движения, и мысли работников.

Среди этого полусонного царства бежал человек.

– Нет, нет и нет! – кричал он.

Бригадиры устремились к нему. Он бесцеремонно их растолкал. Я узнал Гунгунума.

– Нет, нет и нет!

Бригадирам пришлось отступить, и они смотрели, как он ринулся вверх по деревянной лестнице, идущей по наружной стене Башни; по ней вскоре предстояло сновать рабам, доставляющим наверх кирпичи и смолу. Гунгунум карабкался, не переводя дыхания.

– Нет, нет и нет!

Я заволновался. Как этот изможденный бессонницей горемыка выдержит такой ритм? Через несколько прыжков его сердце откажет.

– Нет, нет и нет!

Он продолжал подъем, хрипел, задыхался, отплевывался, надсаживался от крика, но темпа не сбавлял.

– Нет, нет и нет!

По мере его восхождения люди внизу умолкали, обескураженные безумной эскападой архитектора. Что на него нашло?

– Нет, нет и нет!

На стройке воцарилась тишина. Лишь скрипели и трещали ступени под ногами Гунгунума.

И вот он наверху. От стены отходил и вывешивался над пустотой брус, служивший для подъема грузов при помощи веревки и колеса. Толпа внизу вздрогнула. Гунгунум встал на этот брус и двинулся по нему вперед, раскинув руки и стараясь усмирить дыхание. Несколько раз покачнулся. На конце бруса остановился и выкрикнул:

– Никогда! Пока я жив, никогда! Башня не обрушится, пока я руковожу стройкой. Ясно? Гунгунум никогда не увидит, как его детище погибнет. Помните об этом.

Никто не понимал. Он повторил:

– Пока я жив, никогда!

И бросился в пустоту.

Толпа ахнула. Его тело опускалось легко, будто соломенный тюк, наряженный в плащ архитектора. На земле оно снова обрело плотность. Тяжелый удар, хруст костей. Подбежали бригадиры. Из-под тела с месивом искореженных членов медленно, кротко и безучастно вытекала кровь.

Зловещий звук барабанов и гонга.

Я догадывался, что его подтолкнуло к этому поступку: он хотел остановить работы и воевал по этому поводу со своим близнецом и с Нимродом. Его не слушали, и он решил отмежеваться от стройки. Гордость толкнула его измученный дух принять радикальное решение[85].