Врата Обелиска

– Во мне нет ничего особенного, – говоришь ты. – Должны существовать другие орогены, потенциально способные дотянуться до обелисков. Огонь земной, Нэссун… – Нет. – Зачем ты здесь? – Ты имеешь в виду его привязанность к тебе. Он молчит несколько мгновений. Затем:

– Ты спросила, в порядке ли я.

Какое-то мгновение это не имеет смысла, затем все встает по местам. Аллия. Прекрасный солнечный день, назревающая катастрофа. Паря в агонии в треснувшем, дисгармоничном сердце гранатового обелиска, ты впервые увидела его. Сколько он там пробыл? Достаточно, чтобы быть погребенным под слоем донных осадков и кораллов, наросших между Зимами. Достаточно, чтобы быть позабытым, как все мертвые цивилизации в мире. И тут приходишь ты и спрашиваешь, как он себя чувствует. Злой Земля, ты-то думала, что это бред.

Ты делаешь глубокий вдох и встаешь, направляясь к выходу. Насколько ты можешь сказать, община тиха. Некоторые люди занимаются своими обычными делами, но их меньше, чем обычно. То, что они продолжают выполнять рутинную работу, – не доказательство спокойствия; люди в Тиримо занимались своими делами прямо перед тем, как попытались тебя убить. Тонки снова не было дома прошлой ночью, но на сей раз ты не уверена, что она у Хьярки или наверху в зеленой комнате. Сейчас в Кастриме есть живой катализатор, ускоряющий незримые химические реакции, приводящие к неожиданным исходам. Присоединяйтесь к нам и живите, сказал серый, но без ваших рогг.

Перестанут ли люди Кастримы думать, что ни одна экваториальная община на самом деле не хочет внезапного притока полукровок-срединников и в лучшем случае сделает их рабами или пустит на мясо? Твой материнский инстинкт оживает от тревоги. Позаботься о своих, шепчет он на грани твоего сознания. Собери их вокруг себя и охраняй. Ты знаешь, что случится, если ты хоть на минуту отвернешься.

Ты забрасываешь на плечо дорожный рюкзак, который все еще держишь в руке. Держать ли его при себе в данный момент – даже не вопрос. Затем ты поворачиваешься к Хоа:

– Идем со мной.

Хоа внезапно снова улыбается.

– Я больше не хожу, Иссун.

О. Верно.

– Тогда я иду к Юкке. Встречаемся там.

Он даже не кивает – просто исчезает. Ни единого движения зря. Ну, ты привыкнешь.

Люди не смотрят на тебя, когда ты идешь по мостикам и переходам общины. У тебя между лопатками свербит от взглядов в спину. Ты не можешь отделаться от мыслей о Тиримо.

Юкки нет дома. Ты осматриваешься, ловишь схему движения в общине и в конце концов направляешься к Плоской Вершине. Ты ходила домой, наблюдала превращение ребенка в камнееда, поспала несколько часов. Ее не может там быть.

Она там. На Плоской Вершине сейчас, как ты видишь, осталось лишь немного народу – группа человек, наверное, в двадцать, сидят или расхаживают, сердитые, отчаявшиеся, испуганные. Кроме этих двадцати наверняка еще сотня на собраниях в домах, банях и хранилищах, говорят о том же самом приглушенными голосами. Но Юкка здесь, сидит на одном из диванов, который кто-то принес из ее дома, и все еще разговаривает. Подойдя ближе, ты понимаешь, что она осипла. Явно на пределе. Но все еще разговаривает. Что-то насчет путей снабжения с одной союзной южной общиной, что она показывает какому-то мужчине, который ходит, скрестив руки на груди, и фыркает в ответ. Это страх – он не слушает. Юкка все равно пытается вразумить его. Это нелепо.

Позаботься о своих.

Ты обходишь людей – некоторые отшатываются от тебя – и останавливаешься перед ней.

– Мне нужно поговорить с тобой с глазу на глаз.

Юкка замолкает на середине слова, моргает, поднимая на тебя взгляд. Ее глаза красны и липко-сухи. Она давно уже не пила воды.

– О чем?

– О важном. – В качестве вежливой подачки ты киваешь стоящим вокруг нее людям. – Прошу прощения.

Она вздыхает и трет глаза, от чего они становятся еще краснее.

– Ладно. – Она встает, затем останавливается, обернувшись к оставшимся людям: – Голосование завтра утром. Если я вас не убедила… хорошо. Вы знаете, что делать.

Они молча смотрят, как ты уводишь ее.

Оказавшись у нее дома, ты задергиваешь входной полог и отодвигаешь тот, что ведет в ее личную комнату. Здесь мало что говорит о ее статусе: у нее два матраса и много подушек, но вся одежда в корзинке, а книги и свитки в углу комнаты просто сложены на полу. Ни книжных полок, ни одежного шкафа. Еда из общинного пайка кое-как сложена у одной стены, рядом со знакомой бутылью из тыквы, в которых кастримиты хранят питьевую воду. Ты хватаешь бутыль под руку и вытаскиваешь из груды еды сушеный апельсин, брусок массы из сушеных бобов, который Юкка размачивает вместе с какими-то грибами в неглубокой сковородке, и маленький кусок соленой рыбы. Это не совсем обед, но питание.

– В постель, – говоришь ты, показывая подбородком и поднося ей еду. Прежде всего ты даешь ей бутыль.

Юкка, наблюдавшая за всем этим с нарастающим раздражением, резко отвечает: