Времена

Консерватория гудела. Публика догадывалась, что произошло нечто необычное, зазорное и пахнет серьёзными последствиями. Но шептались в кулуарах, потому что обсуждать публично было опасно. То есть разрешалось возмущаться и даже клеймить позором кого угодно. Критика и, в особенности, самокритика в СССР поощрялись, однако жизнь учила различать, кто бык, а кто Юпитер. Сейчас гудели по поводу Юпитера, правда, местного институтского значения. Для широкой институтской общественности единственным источником информации о произошедшем оказались студенты второго курса: пианист Арон Коренфельд и флейтист Вася Арутюнян. Очевидцем была лишь уборщица Прасковья Ивановна, или просто тётя Паша.

Арика и Васю через пару дней вызвали на беседу каждого к своему завкафедрой, и после этого визита они на вопросы любопытствующих отмалчивались. Или же, поскольку сами толком о происшедшем не знали, излагая свои догадки и доводы закадычным друзьям, требовали от них клясться здоровьем мамы, что будут держать язык за зубами. А Прасковья Ивановна…

Но… Случай этот требует учесть и специфику жизни творческих учебных заведений.

Представьте себе учёбу по специальности духовика или музыканта-ударника. Перед академическим концертом студент репетирует часами и днями, а тут ещё зачёты и экзамены по немузыкальным дисциплинам! Вам бы хотелось эдак с семи утра и до полудня слушать повторяющийся трубный глас сложного пассажа, который соседу-музыканту никак не удаётся? Или выдерживать раскаты ударных в барабанных перепонках ваших ушей? Вот поэтому консерватория – это всегда муравейник с семи, а то и с шести утра до двенадцати часов ночи. Проходя по улице мимо её здания, вы слышите из окон какофонию звуков. Все классы в любое время заполнены репетирующими студентами. И не только они. Но и коридоры, чуланы, места под лестницей, другие закоулки, и о, боже! – даже туалеты. Кроме кабинок, разумеется.

Виолончели, контрабасы, баяны, тубы не берутся домой и, следовательно, приносить их в консерваторию не надо. Они остаются в классах. И ещё. Занятие по музыкальным предметам – это не лекция по философии или научному коммунизму. Оно индивидуально. Для студента педагог по специальности – отец родной, мастер, и нередко знаменитый. Отношения здесь очень доверительные.

Так что же Прасковья Ивановна?

Был достаточно поздний час. Преподаватели давно разошлись по домам. Арик и Вася в параллельных классах, семнадцатом и девятнадцатом, напротив кабинета, где размещалось институтское партбюро, занимались каждый своим делом. Прасковья Ивановна с солидной связкой ключей на поясе, со шваброй и половой тряпкой в одной руке, ведром с водой в другой – обходила класс за классом, также занимаясь своим делом. Приблизившись к партбюро, она поставила ведро на пол, отворила дверь кабинета ключом, наклонилась к ведру и, толкнув дверь плечом, вошла в комнату. Видимо, она не сразу подняла глаза, потому что не ожидала кого-либо увидеть.

Прасковья не была атлетического сложения. Физическая работа давалась ей нелегко, но дома трое пацанят, а мужа, пьяницу и бабника, она выгнала. Шестнадцатилетняя дочка ушла к отцу. Ей папу жалко. Приходилось дополнительно подрабатывать где придётся, и к вечеру женщина уже изнемогала. Впрочем, нареканий по работе не имела. Она ещё не поставила ведро на пол, как внимание её привлекли странные, совсем не музыкальные звуки…

1

Степан Спиридонович, проректор по хозяйственной части, с рыжей вихрастой головой и золотым рядом верхних зубов, восседал в кресле своего кабинета в полуподвальном помещении и барабанил пальцами по столу. Перед ним, скукожившись, сидела Прасковья Ивановна.

– Так что, Параскева? – нарочито возвышенно произнёс Степан Спиридонович. – Давай ещё раз. Только не ври! Известное дело, какое у вашего брата воображение. Рассказывай подробно и по порядку.

– Не могу я, – Степан Спиридонович, – сказала женщина потупившись.

– Да отчего же не можешь? У самой-то четверо. Их тебе журавель в клювике принёс?

У проректора по хозяйственной части были свои счёты с секретарём парторганизации, он уже обо всём догадался, но предвкушал удовольствие от приобретения компромата. Однако сообщать подробности Прасковья Ивановна считала выше своих сил. До них ли ей в ту минуту было?

Когда в кабинете партбюро она подняла глаза, то увидела голые женские ноги, охватившие обнажённую нижнюю половину тела мужчины. Парализованная ужасом, Прасковья Ивановна застыла на месте, а мужчина, должно быть уже в последней фазе действия, не в состоянии был вскочить или прикрыться. Да и чем? Разве что подшивкой газеты «Правда»? До неё ещё и дотянуться надо было. Так партнёры и остались лежать на длинном, покрытом зелёным сукном столе: Танасоглу Григорий Николаевич, секретарь институтской парторганизации, заведующий кафедрой сольного пения и оперной подготовки, и Амалия Королёва, перспективная меццо-сопрано, студентка выпускного курса.