Времена

Вследствие крушения на литературном поприще во мне затеплилась надежда стать философом. Виновата была в этом не Валентина Антоновна, а «Диалектика природы» Энгельса, которую я прочитал от корки до корки в десятом классе, случайно обнаружив книгу в детской библиотеке. Фридрих победил, но это была мечта, осуществлять которую я стал много позже. Если считать по пальцам, то третья, а между ними переливалась всеми цветами радуги с криками «Браво!» и преподнесёнными букетами – вторая. Об этом позже.

Так вот о философии. Философом я тоже не стал, стал преподавателем философии. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Философы – это ведь редкость, а философия – тончайшие соки человеческой духовности. В ту или иную эпоху её творцов можно пересчитать по пальцам одной руки. Они встречаются ещё реже, чем гениальные поэты.

После окончания философского факультета меня каким-то чудом взяли на кафедру марксизма-ленинизма в Кишинёвский институт искусств, куда я приехал из Караганды, почти как из ссылки. Собственно, вуз был доброй старой консерваторией со всеми присущими ей особенностями, но разбавленный факультетом культурно-просветительной работы. Все отделения музыкальных дисциплин располагались в красивом старинном здании, построенном в начале 20 века. Здесь я в основном и обитал со своими лекциями и семинарами.

Культпросвет, сокращённо КПР, был совершенно иным миром в другом здании, казённом строении советского образца. Захаживал туда я редко, но однажды выполнял какое-то поручение и случайно встретил Валентину Антоновну. Она преподавала там вокал.

Как и всякий институт, этот тоже мог кое-чем гордиться. Например, певцами. Скажу лишь, что некоторых знает весь мир. А другие, возможно, и не столь знаменитые, но достаточно известные, были моими студентами. Однако именно с философией у вокалистов всегда туговато. Более бестолковых я не встречал, и мои конфликты с их преподавателями по специальности были, как правило, запрограммированы. Власти стремились выращивать национальные кадры, а поскольку Молдавия от природы музыкальна, то будущих певцов рекрутировали прямо из деревень. В институте белолицый и грузноватый профессор оперной подготовки Милю-тин, такой вальяжный, холёный русский барин, в узком кругу по поводу них, сознательно нарушая стиль речи, ворчал:

– Растут над собой.

И добавлял:

– Если они в 35 только поступают, а в 40 закончат, да ещё лет десять будут нарастать культурой, то когда и где солировать? Разве что перед ангелами?

Однако Валентина Антоновна на исполнительском факультете не преподавала. Квалификация не позволяла. В институте я её сразу и не приметил, хотя она не очень изменилась, а прошло более пятнадцати лет. Когда же узнал её, то не мог поверить ни глазам своим, ни факту самой встречи. И она как-то робко и боязливо отводила глаза. Делала вид, что не узнает.

3

Итак, открою мою вторую тайну: я хотел стать знаменитым певцом. Мне были знакомы и я пел все популярные песни, которые исполнялись по радио, но больше тяготел к классике. С моим приятелем по пению Яшкой Глейзером, чей старший брат был профессиональным певцом, мы солировали друг перед другом. Сами же себе и хлопали. Однажды у его брата, слушавшего меня, навернулись слёзы, и он заметил:

– Молодец, душевно поёшь! Только неправильно.

Петь я начинал, наверно, ещё в утробе матери. На это у меня были свои основания. Фамилия моей бабушки была Канторжи, несколько искажённо турецкая. Однако её корень «кантор» подсказывала, что у меня в роду были синагогальные певцы. У бабушки, кроме моей мамы, было две дочери и трое сыновей. Но великолепным лирическим сопрано обладала только моя мама. Никакого вокального образования она не имела и о наличии красивого голоса с одинаково богатыми обертонами во всех регистрах и не задумывалась. Но когда она пела у открытого окна, все соседи высыпали из своих квартир и тихо, в восхищении качали головами. На шаливших во дворе детей шикали, и они замолкали.

К сожалению, мой голос оказался не канторским, но был у меня цепкий музыкальный слух. Сбить меня в вокальной партии не мог целый хор. Поэтому наш хормейстер в Доме пионеров заставляла меня после общей распевки несколько раз исполнять для хористов моей группы партию вторых голосов очередной песни, что меня всегда смущало. Такая высокая оценка моих способностей навела меня на мысль прийти после окончания десятого класса в Дом молодёжи и записаться на сольное пение. Вела класс вокала Валентина Антоновна. Мне было семнадцать лет. Ей – за сорок.

Наши отношения в течение учебного часа складывались по-деловому. Я проявлял рвение. После меня по расписанию на занятие приходил Дима Чебан, и я с разрешения Валентины Антоновны оставался послушать. У Димы был прекрасный густой баритон. Кто-то надоумил его прийти в студию. Опыта пения, даже квартирного, у Димы не было. По-моему, и особого желания петь тоже. К тому же если верна поговорка: «медведь на ухо наступил», то Диме наступил на ухо слон. Это злило Валентину Антоновну. Дородная и неуклюжая, она комично разводила руками и кричала: