Времена

Удача второй раз улыбнулась портному. Ему позволили войти в храм к принцессе! Нет, к королеве! Жильё женщины – это ведь аттестат зрелости. Поправлюсь: это её диплом! И если вы проницательный человек, то половину о ней вы узнаете по жилью уже до начала совместной жизни. А что представляет собой вторая половина – это, конечно, вы узнаете только потом.

Гость есть гость, а еврейское хлебосольство не хуже грузинского. Восток! Было обеденное время, но, поскольку день выдался жарким, Шлима предложила для начала по чашечке густого зелёного чая. Шепну вам на ушко: молчаливый Шлёма ей понравился.

После чая Шлима подала гостю бульон с лапшой, пирог с куриной печёнкой и гусиным жиром. А потом ещё цимес и стаканчик вишневки, которую Шлима настаивала по собственному рецепту.

– Их вилн ир заген, Шлимэ (я хочу вам сказать, Шлима) – восхитился разомлевший гость, – ви фил их геденк зих, их хаб нит гегесн аза гешмак цимес. Ойх их вет загн ир, эс из тАки эхт цимес! (сколько я себя помню, я не ел такого вкусного цимеса. И я вам скажу, это действительно настоящий цимес!)

Застолье всегда располагает к сближению, особенно родственных душ. Из деликатности следовало, хотя бы формально, пригласить гостя ещё раз, к тому же назло Фейге, острый язычок которой не щадил и одиночества Шлимы. Для Шлёмы это был царский жест. Он пришёл через неделю, тихонько уселся в палисадничке на скамейке, что стояла вдоль стены слева от входной двери, и ждал. Потом он мог сидеть так часами, терпеливо дожидаясь появления Шлимы. Иногда чтобы только сказать «здрасте» и уйти, якобы заторопившись по неотложному делу. Он приходил, сидел и ждал, даже если её не было дома. Близость её гнёздышка грела ему сердце. Они часто сидели и вместе. Просто так. Сидели и молчали. Пару слов – и молчок.

А что Шлима? Букет цветов на площади Победы – не он ли оказался эстафетной палочкой, которую вручила Шлиме сама судьба? Но об этом Шлима задумалась позже.

Вечерами они играли в карты, в подкидного дурака. Сидели за круглым столом, который помещался посреди комнаты напротив окна во двор. Стол служил не только для приёма пищи, но и для всевозможных хозяйственных служб. А за ним в углу возвышалась кирпичная печь, которая отапливалась дровами и углем. К её противоположной от стены боковой части примыкала полуторная кровать с пышными подушками и расшитым покрывалом.

Шлёма понимал в карточной игре и знал с десяток приёмов мухляжа, но он никак не мог допустить, чтобы проиграла Шлима. Это что же, она с его подачи будет дурой?

– Шлоймеле, – смеялась Шлима, – что вы делаете вид, будто вы маленький ребёнок и не умеете играть в карты!

И она заглядывала ему в глаза, которые светились голубизной и покорностью. А он ловил её взгляд, ощущал её присутствие, и тихая радость наполняла его грудь.

Шлёме очень хотелось сшить ей нарядное платье. Уж он-то знал, какой фасон и цвет подойдут ей лучше всего! Но она, смущаясь, отнекивалась, понимая, что денег с неё он не возьмёт. Решилась на простой домашний халат, чтобы просто уступить. Но он всё-таки уговорил её на летний сарафанчик.

На примерке он привычным движение взял в руки сантиметр, профессионально охватил им область груди, сомкнул руки и… И вдруг вздрогнул. Она это почувствовала, замерла, покраснела. Это длилось мгновенье, но миг был многозначащим для обоих. Что-то серьёзное сдвинулось, и это что-то было семейным прологом.

Позже Шлима вспоминала, как смешно он хватал пустые вёдра и бежал наполнять их к водопроводной колонке, которая была расположена на улице и довольно далеко от её дома. Как же, чтобы его Шлимеле – и вдруг таскала вёдра? Она вспоминала, как он, растапливая печь, усиленно дул в топливник, а из зольника в лицо ему брызнуло сажей, и они вместе хохотали как дети. Как же, разве королевское это дело – растапливать холодную печь?

«Шлимеле. Моя. Слово «моя»…

Шлёма не заметил, как это притяжательное местоимение помимо воли незаметно спустилось с небесных чертогов недоступной раньше королевы на землю и стало магнетической плотью, которую ему хотелось уже не только в мечтах-эмпиреях…

Миновала зима. Весной, после ледохода, Днестр широко разливается, порой выплёскиваясь на ближайшие улицы города. Особенно достаётся его правому лесистому берегу. Но к Первому мая вода уходит, река отфыркивается, и лес, и насыщенная земля ликуют под благосклонным и добрым солнцем. Второго мая жители города спешат на маёвку на природу с сумками снеди и молдавского вина. Уже вовсю ведут колоратурные партии соловьи. Лес, который называли кицканским, полон птичьего пения, радости и людских голосов. Уютных полян с буйством цветов, озерков, оставшихся от разлива, тихо журчащих ручьёв хватает на всех.

Шлима и Шлёма также не могли пропустить эту весенне-летнюю радость, песню весны в их собственных душах. Они словно слышали священные слова из Песни песней, написанные будто лично для них: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей».