Время невысказанных слов

— Отец?! — поразилась я.

Дальнейшее описывать в деталях будет слишком сложно. Казалось, с того дня события слились в какое-то разноцветное единое пятно, в котором менялись люди, места, выкрики, слова и прочее и прочее…

Отец, как оказалось, уже давно знал о моем существовании — помогла любимая бабуля, которая не могла стерпеть такой несправедливости и еще на первом году моей жизни послала отцу письмо, видимо, не очень читабельного характера, в котором делилась всеми мыслями и чувствами по поводу наболевшего, а именно по поводу него (упоминая об этом письме вскользь, оба краснели, что навевало меня на мысли, что обоим за письмо несколько стыдно). Но новость о появлении новой жизни — кровинушки его — не заставила его сорваться с места и взглянуть на свою дочь, нет, дражайший родитель несколько затерялся в пути лет, этак, на 14. А все пропущенные годы он восполнял некоторыми суммами, аккуратно присылаемыми раз в месяц.

И вот он появился.

Красив, весел, немного осторожен, но вполне самоуверен. Вошел в эту дверь так, как будто все мы должны были упасть на колени перед ним и вскричать, простирая руки к небу: «Спасибо, Господи!»

А за отцовской спиной лился бы свет, который постепенно наполнил бы всю комнату.

Он вошел, а я сбежала. Долго скиталась, долго путешествовала. Первым делом оказалась у Андрея и, замкнувшись в своих мыслях, прожила у него пару дней, заявив маме, что не пойду домой. Они убеждали. Они даже подослали ЕГО один раз.

Я хлопнула дверью и ушла от Андрея, даже не поблагодарив его маму. Андрей, конечно, узнал, в чем дело. Рассказали мои любимые родственнички. Только когда он узнал эту правду, меня уже поблизости не наблюдалось.

Меня понесло по компаниям полудрузей-полуприятелей, у которых я пряталась по вечерам, а днем бродила по улицам, подолгу исследуя каждый магазин центра с такой тщательностью, как будто была ревизором.

В итоге он сам нашел меня. Отец. Уж не знаю, как, через кого, возможно, даже с помощью Андрея, который потом ни словом ни взглядом не намекнул, что был причастен к моему водворению на прежнее место.

Я упиралась, рвалась, вырывалась, кричала гневно, потом заплакала. Он, преодолев сопротивление, обнял меня — то ли действительно этого хотел, то ли просто успокаивал. Я обмякла в его руках, ноги стали ватными, я больше не могла и не хотела шевелиться. Тогда он взял меня на руки и вытянул из этой прокуренной квартиры, в которой продолжалась бесконечная вечеринка.

Я вернулась домой — растрепанная, зареванная, красная, хлюпающая, с тяжелым взглядом и нежеланием разговаривать. Даже с ним. Особенно с ним. Лежала в комнате, ковыряла пальцем надорванные обои и слушала непрекращающиеся разговоры за стеной — обо мне, о нем, беспокойные вопросы срывающимся голосом, на которые могли бы ответить только я или он, испуганный шепот, как будто я и так не знала все, что они могли бы предположить или сказать друг другу.

На следующий день спозаранку выстроились около моей кровати, как будто я была больна чем-то чрезвычайно серьезным, да еще и связанным с нервной системой. Боялись сказать лишнее, переглядывались, прерывались на полуслове, делали дурацки-оптимистичные лица, строили фальшивые улыбки.

О тех днях не говорили — они поняли, что уж к этому сейчас лучше не придираться. Мама осторожно села на край моей кровати, погладила край одеяла, под которым как раз располагалась моя нога и спросила:

— Варя, ты не хочешь сегодня встретиться с отцом?

— Нет. — Я смотрела в другую сторону.

— Но он приехал ради тебя, — осторожно заметила она.

— Как же! — совершенно дико расхохоталась я. — Ради меня! 14 лет добирался, плутал, дорогу найти не мог — и вдруг! Свершилось!

…Больше всего в этой ситуации меня злило, обижало, просто нервировало поведение мамы. Она, которая своим примером, своими рассказами — достоверными, кстати — дала мне понять свое к нему отношение, свое отношение ко всей этой ситуации, сейчас после стольких лет пошла ему на уступки и заискивает передо мной лишь потому, что боится, что я не налажу отношения со своим отцом, которому я просто-напросто не нужна!

Я наотрез отказалась встретиться с ним еще раз тогда. Я скрестила руки на груди, а ноги в замок, села, выпрямив спину, и стала неприступной. И неприступной я была ровно столько, сколько нужно было, чтобы мама и бабушка покинули комнату.

Я могла повидаться с ним, в конце концов, нужно было многое для себя разъяснить, нужно было поговорить хоть раз нормально, без слез и истерик. Но уступить тогда значило проиграть, значило сдаться, как и мама сейчас, значило, забыть о самом важном. А самое важное сидело в моей голове неотступно.