Время невысказанных слов

И едва она выходит из квартиры, едва затихают ее шаги в подъезде, меня начинает бить дрожь, и я рыдаю громко, взахлеб. Форменная истерика. Все накопленное, все, заполонившее сознание, рвется наружу.

Я сползаю по стенке, вырываю свои руки из рук Андрея, почти не вижу, как он опускается рядом на колени и держит меня, пережидая грозу. Это продолжалось долго — совсем не так, как минутный ливень.

И долго еще мы сидели посреди коридора. Он гладил меня по голове, как ребенка, молча, ничего не говоря.

— Почему? — сиплю я. — Я же не знала его. Он предал нас, он обидел, он потерялся на 14 лет! И как, как я могу что-то рассказывать маме? Как сегодня я буду выкладывать перед ней все подробности этого действа!

— Пойдем ко мне? Переночуешь у меня, завтра будет легче, я обещаю.

Но глыба все еще висит на мне. Та глыба, что и сейчас временами тянет ко дну.

Да, а ведь это было только этой зимой. Этой зимой, а кажется… Так много изменилось с тех пор. Все, почти все. Одно остается неизменным: наши семейные отношения. Они всегда одинаковы, строятся на том доверии, что спрятано где-то глубоко внутри. Мы все такие — три поколения женщин, ведем себя как истинные представительницы своего рода. Мы же, ну не умеем показывать свои слабости. Даже друг другу, особенно друг другу. Все это перемалывается глубоко внутри, не оставляя шанса на душещипательные разговоры. Зато и храним свои секреты друг от друга, только вот скелеты периодически сами вываливаются из приоткрытых дверей шкафа. Сейчас эту открывающуюся дверь держат они вдвоем — мама и бабушка. Я ведь знаю то, что от меня пытаются скрыть, знаю, что стоит за этой конспирацией и ночевками не дома. Знаю, но… буду молчать. Вот она верная политика. Больше не буду пытаться что-то выяснить, это уже не сработало. Пусть сами рассказывают, если, конечно, захотят когда-нибудь это сделать.

Похоже, одной птичке придется вскоре вырваться из гнезда. Но речь не обо мне, а о той, что будто светится на солнце. Ее волосы сияют рыжими оттенками, у нее зеленоватые бесовские глаза, и когда она улыбается, кажется, что солнце озарило ее с ног до головы. Она держит прямо спину и красит ногти красным лаком, но никогда не пытается молодиться. Веснушки, делающие ее похожей на 20-летнюю девушку, длинная открытая шея, страсть к высоким каблукам… все это мама. И она совсем не похожа на меня, то есть, конечно же, наоборот.

Черты лица — вот, что было схоже. Но цветовым наполнением я пошла в чудное семейство Кавериных. Голубые глаза, черные волосы.

А мама… вот она сидит на любимом стуле с высокой спинкой, нога на ногу, покачивает ею, выставив огромный десятисантиметровый каблук, ухмыляется. В глазах усмешечка и ленивый какой-то, праздный голос с хрипотцой:

«Брось, Варька, все это бред! Плюнь и разотри, поняла? Не стоит оно этого!»

Только вот… рано об этом думать, рано. Подумай, лучше о чем-нибудь более насущном. О театре, к примеру? Ты уже решила, что будешь делать со своей жизнью?

Да все уже решено. Все давным-давно решено, и ты это прекрасно знаешь.

…Я вошла в полутемный зал, с наслаждением вдыхая прохладный непередаваемый воздух и слушая знакомые голоса. Все как всегда, Трубецкая. Все как всегда.

— Ничего не готово, черти проклятые! А сентябрь-то идет, слышите? — я подсмотрела — актеры с красными лицами стояли тесным полукругом — видимо, не шла сцена.

— Смирнитский в последнее время совсем озверел! — поделился кто-то из ближайших рядом со мной кресел.

— Ну еще бы, — а, это девятиклашки измочаленные сидят. — Трубецкая ушла, вот он и бесится!

Я вышла из тени, и они заметили меня. И застыли, ошарашено приоткрыв рты.

Я приложила палец к губам, стремительно спустилась вниз и встала рядом со Смирнитским. Меня он не видел. Все позади в зале стремительно замолчали. Затем замолчали те, кто обиженным полукругом стояли на сцене. И все, уже все без исключения пялились на меня. Смирнитский, оценив полную небывалую тишину, замолчал на полуслове.

— Говорят, вы тут совсем распустились… Тиранствуете?

Яша быстро повернулся. Блеснул стеклами очков:

— Это кто же такое говорит? — он быстро осмотрел зал. — Кто?

— Придется вас спасать, ничего не поделаешь!

— Ах, ты, значит, спасать явилась, спасительница! Бросила нас?

— Нет, — я покачала головой.

— Три репетиции без нее прошло, а она и не чешется. Танцоры твои совсем позабыли, как двигаться, даже я бы сказал, как передвигаться!

— Ну, это вы зря! Это я наверно виновата, что они мало что помнят.

— Ладно-ладно, спасительница! Недавно ты еще другое говорила, — погрозил мне пальцем руководитель.

— Да ладно вам, Яков Андреевич разоряться! Ведь это же Варька вернулась! — выскочил Марк. Он спрыгнул со сцены и встал рядом, положив мне руку на плечо.

И в тот же момент все танцоры (а к ним затем подключились и театралы), сбежались со всего зала и навалились на меня дружной толпой, едва не повалив на пол. Они хлопали меня по плечам, трепали по голове, переворошив волосы, тянули за рукава и одновременно вместе что-то говорили.