Время-память, 1990-2010. Израиль: заметки о людях, книгах, театре

Впрочем, Алексин и не уходил из российской литературы. Он постоянно говорил об этом не только в публичных выступлениях, но и в своих письмах в Москву: «Не имеет никакого значения, где находится рабочий писательский стол».

Как бы там ни кликушествовали нынешние борцы за чистоту писательских рядов, Алексин продолжает лучшие творческие традиции, выработанные мастерами литературы в советские времена. Он всегда с болью и возмущением говорил о тех, кто «называет „совковой“ литературу той поры, когда творили Твардовский, Трифонов, Василий Гроссман, Окуджава, Астафьев, Искандер, Левитанский, Самойлов, Айтматов, Маршак, Чуковский, такой драматург и прозаик, как Леонид Зорин, такой писатель и защитник прав людских, как Лев Разгон, и Даниил Гранин, и Лев Кассиль, и Маканин, и Битов, и Евтушенко, и Андроников, и Ахмадулина, и Вознесенский, и Домбровский, и Рыбаков, и Борис Васильев, и Олег Чухонцев, и Юрий Казаков, и Александр Володин». И продолжал: «Пусть простят все те мастера, имен которых я не назвал, а таких, к великой радости, еще очень много. Но если это литература „совковая“, тогда литература Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Грибоедова, Тютчева — „николаевская“? Ведь они, гении, тоже творили во времена… диктаторские. Но в том-то и дело, что большая литература никогда не „действовала“ в согласии с реакционными режимами, всегда вопреки им».

Честно говоря, трудно было предположить загодя, что Алексин со своими негромкими книгами вернется к публике XXI века, снова станет востребованным и читаемым. Отсутствие нарочитой дидактики, вопреки расхожему мнению, отнюдь не свойственной лучшим писателям «советского периода», диалогичность рассказа, благодушие, а иногда и наивность автора в его вере в торжество справедливости — все это, как оказалось, непреодолимо манит ностальгирующего читателя, заваленного тошнотворным «трэшем» и глуповатым «фэнтези», еще более бессмысленными и беспощадными, чем матерый соцреализм минувших десятилетий.

Список, представленный Алексиным, каждый, разумеется, волен сократить или дополнить. Однако большинство читателей и почитателей российской литературы, вероятно, все же поставят в нем отдельной строкой имя автора популярнейших книг, на которых выросло не одно поколение россиян: «Мой брат играет на кларнете» и «Безумная Евдокия», «Поздний ребенок» и «Третий в пятом ряду», «Действующие лица и исполнители» и многие другие.

Мудрый Лев Разгон очень точно «очертил» обаяние алексинской прозы: «Анатолий Алексин, как правило, воздерживается от тяжко-окончательной оценки даже тех, кому после его детального нравственного исследования можно было бы поставить диагноз: злокачественно, неизлечимо. Писатель предоставляет право ставить моральные диагнозы читателям, потому что полностью доверяет их умению не только отличать добро от зла, но и устанавливать „степень виновности“». И дело не в том, нужны ли вообще всякие «моральные диагнозы», — для писателей поколения Разгона и Алексина, для их прежних и сегодняшних читателей такого вопроса не существует вовсе. Дело в «полном доверии», абсолютно искреннем, — особенно ценном сегодня, когда читатель успел привыкнуть к тому, что он на самом деле «электорат», что его «держат за лоха» и «вправляют мозги». Поэтому книги Алексина пережили все, что можно было пережить в прошлом веке: разруху, культ, «оттепель», волюнтаризм, «застой», они пережили все передряги 90-х и пришли в новые, как вдруг выяснилось, столь же неуютные времена. И остались с нами.

Потерянный континент

Александр Фильцер. Еврейский народ жив!

1

Осенью 1977 года Александр Фильцер, наконец, осуществил свою давнюю мечту, развесив по стенам своей квартиры в Измаилове два-три десятка картин еврейских художников, что и стало основой едва ли не единственного в Москве постоянно действующего подпольного Музея современного искусства. Казалось, сама судьба распорядилась, чтобы именно Фильцер реализовал этот совершенно безумный проект (конец семидесятых! апофеоз эпохи застоя! раздавленная бульдозерами выставка художников-нонконформистов в Битцевском парке!): среди «женской части» его семьи имелись художники, и даже известный скульптор Хаим (Ефим Исакович) Масбаум приходился ему родственником. Вот он-то и свел начинающего коллекционера с еврейскими мастерами старшего поколения Гершем Ингером, Менделем Горшманом и другими замечательными людьми. Вскоре Фильцер познакомился с художниками Меером Аксельродом, Гершоном Кравцовым и Виктором Элькониным, побывал у Льва Саксонова и Шаи Бронштейна.

«После долгих раздумий, не в первый и не во второй год работы, — пишет Фильцер, — у нас сложились определенные правила формирования музейной коллекции. Идеология нашей интересной, но и опасной затеи сводились к одной короткой фразе: „Ам Исраэль хай“ — „Народ Исраэля жив!“ Мы хотели показывать произведения живущих в Союзе авторов. Если художник считал себя евреем, он мог выставить свои работы. Правда, при непременном условии, что тематика его произведений должна быть еврейской».