Время политики

«Ас-венцим – чудный лагерь! Ас-венцим – чудный лагерь! Лето наступит – поедем туда-а!»

Никто ведь не станет спрашивать меня, нравится ли мне такой юмор? Ведь правда же?

Но если кто-нибудь из участников дискуссии на этом примере захочет спросить, по-прежнему ли я считаю любой смех законным, то я отвечу так.

Да, я все равно уверен, что смех не бывает преступным. Он бывает иногда злобным и глупым. Это да. Так давайте и будем считать такой смех глупым и злобным, а его носителей дураками и подонками.

Напомню, что вопрос касался именно и конкретно темы Холокоста. Понятно, что эта тема, а также тема геноцида армян в Османской Турции, занимает особое и отдельное место среди прочих болезненных тем во всей истории прошедшего века. Потому что ни одно другое из многочисленных и масштабных злодеяний и преступлений двадцатого века не ставило перед собой задачу полного истребления огромного количества жителей Европы, мужчин, женщин и детей, выбранных лишь по одному признаку – по признаку крови, по обстоятельствам родства и рождения.

Это понятно, и эта «особость» не вызывает – по крайней мере у меня – сомнения.

Но также мне понятно и другое. Устанавливая пусть даже не внешние, а лишь внутренние запреты на рефлексию по поводу чего угодно, решив обозначить запретные темы, мы никогда не остановимся на достигнутом. Вирус запретительства всесилен и коварен. И мы видим это с необычайной наглядностью в наши дни, когда эпидемия «оскорбленных чувств» заставляет нормальных людей пугливо озираться: не притаился ли за углом какой-нибудь обиженный и оскорбленный, не свистнет ли он сейчас в два пальца, призывая на подмогу своим поруганным чувствам отряд угрюмых мужчин в папахах и в штанах с лампасами.

Шутить на тему Холокоста непозволительно? Ну, допустим. А на все остальные – позволительно? Заметили ли вы, как в разные годы сакральным статусом наделялись и наделяются разные прочие темы, слова, имена?

Не могу забыть, как в один из позднесоветских годов я насмерть рассорился с одной барышней, которая призналась мне однажды, что ее «больно ранят» (так и сказала) мои шуточки про Ленина, что ей невыносимо слышать, как я неуважительно именую его «Лукичом», ну и вообще. «Пойми, – говорила она с чувством, в искренности которого я не усомнился, – пойми, что у человека в жизни должно быть хоть что-то святое!»

Нет, она не была никакой особенно пламенной и упертой комсомолкой-коммунисткой. И вообще до того разговора она казалась мне вполне адекватным человеком. Но вот – поди ж ты! Выбрала себе «что-то святое»…

Не помню, что я в тот раз ей ответил, но точно помню, что после этого разговора мы больше не виделись.

Вопрос, процитированный мною в самом начале, имел такое, как казалось автору, существенное уточнение:

«Вопрос не о юр. запретах (ни в коем случае), а вопрос об уместности, внутренних ограничениях и моральном праве».

В том-то и дело, что «внутренние ограничения» крайне редко остаются внутренними. Установив внутренние ограничения, человек в меру своих полномочий и возможностей стремится ограничить и другого. А там уже и до «юр. запретов» рукой подать.

Эта тема неизбежно смыкается с одиозной, распухающей до неопределенных размеров темой «оскорбления чувств», каковая, практически минуя стадию общественной дискуссии, стала темой судебно-карательных мероприятий.

Поэтому давайте руководствоваться лишь собственными представлениями о такте и о вкусе, об уместности или неуместности. Давайте не будем руководствоваться глупой убежденностью, что смешное может быть в принципе оскорбительным для человека с нормальными нравственными рефлексами. Не может!

Я давно заметил, что неугомонные спорщики часто свои возражение начинают со слов «Ну а если…» «Ну а если ваш ребенок… Ну а если в вашем подъезде… А если вдруг…»

Когда я наталкиваюсь на это «если», я прямо буквально съеживаюсь, и мне решительно не хочется узнавать, что там дальше.

Однажды, помню, я написал, что, по моему глубокому убеждению, на поминках, даже если это поминки по очень близкому тебе человеку, не надо делать скучные лица, не надо говорить вполголоса и избегать даже подобий улыбки. Напротив, уверен я, надо непременно вспоминать что-нибудь смешное и веселое, надо смеяться, если смешно, потому что смех и ненатужная веселость и саму даже смерть способны иногда заставить усомниться в собственном всесилии.

Если не первый, то уж точно второй комментарий начинался, конечно же, со слов «Ну а если». И я, не став даже читать, что там было дальше, решил все же ответить.

«Да! – ответил я. – И в этом случае – тоже. И в этом случае – даже особенно!»

Разговор о разговоре

Сейчас много и увлеченно говорят о лжи – тотальной, бодро захватывающей все новые и новые территории хоть политической, хоть общественной, хоть культурной жизни. О лжи как о норме, как о социально-культурном мейнстриме, как об общественном договоре.

И понятно почему. И я о том же думаю постоянно. И я вот однажды написал текст под названием «Сестры – ложь и война».

А разговор между тем продолжается, расширяясь и вовлекая все больше участников.