Время в судьбе. Святейший Сергий, патриарх Московский и всея Руси

Повторюсь: и до 1917 г. среди русских пастырей встречались «теплохладные» люди, равнодушные формалисты. Но в то время существовали и условия для полнокровной религиозной жизни. Государство не мешало (да просто и не могло помешать) развитию религиозного сознания отдельного индивида: помимо «казенной» Церкви была еще и Церковь Оптинских старцев, Иоанна Кронштадтского[188]. Форма «официальной казенщины» не касалась православного «содержания». «Сергианство» же с течением времени аккумулировало под «форму» и «содержание», точнее сказать исказило «содержание» страхом, подавило самостоятельность и воспитало чиновника-бюрократа, боящегося свободной религиозной мысли и воспроизводящего худшие черты синодальной системы. Патриарх Сергий, воспитанник победоносцевской школы, видел, однако, и настоящую церковную жизнь, полную смысла и нравственного горения, жизнь, уничтожение которой ему пришлось в дальнейшем пережить. Но его эпигоны в большинстве своем не имели об этой жизни никакого представления, сохранив от Сергия только канцелярию, жившую уже по новым законам нового общества, строившего социализм, т. е. шедшего к полной атеизации.

Вот именно поэтому я думаю, что не стоит соединять воедино эти два однокоренных слова: Сергий и «сергианство»; «сергианство» — под Сергием, как малыш под мышкой высокого человека.

Впрочем, можно сформулировать этот вопрос и по-иному. Так, церковный публицист А. И. Кырлежев оценивает деятельность Патриарха Сергия, исходя именно из последствий, из «сергианства». Отмечая, что в советскую эпоху лицемерие, сервилизм и равнодушие были чрезвычайно распространены среди церковной иерархии, он справедливо рассуждает: «Но если все же допустить, что сам митрополит Сергий и его единомышленники, в том числе и будущий Патриарх Алексий I, не могут быть обличены в вышепоименованных пороках, то остается лишь одно объяснение их понимания „блага Церкви“, которое можно и нужно достигать с помощью лжи и соучастия в репрессиях: порочная экклезиология, то есть неверное представление о том, что такое Церковь и как она должна жить во враждебном Ей мире и обществе»[189]. Такую экклезиологию, я думаю, можно условно назвать «экклезиологией спасения», имея в виду спасение церковной организации любыми способами, не затрагивающими, разумеется, обрядовой стороны религии и догматов. Исходя из этого определения вполне объяснимо, почему «вопрос о смысле т. н. „сергианства“ в Церкви советской эпохи есть по существу вопрос о смысле и роли институции в жизни Церкви»[190].

Это старый вопрос, своими корнями уходящий еще в дореволюционное синодальное время. Об этом я писал выше. Важно отметить иное — понимание сугубо институциональной значимости Церкви и сейчас остается одной из наиболее важных проблем, так до конца и не преодоленных. Можно ли ее преодолеть? Подобный вопрос совершенно некорректен. Для аргументированного ответа на него необходимо изучить не только традиции государственно-церковных отношений, но и затронуть проблему восприятия этой традиции как иерархией, так и православной паствой.

В этой связи правильнее будет согласиться с упоминавшимся выше А. И. Кырлежевым, заявившим, что «сергиане» (в число которых он, несомненно, включает и самого Патриарха Сергия) совершали несомненный грех, «но это был их личный грех, добровольно и сознательно взятый на себя ради Церкви, то есть ради того, чтобы для массы верующих оставалась возможность приходить и приобщаться к церковным таинствам. Другими словами, это был „грех ко благу“, „жертва“ своей праведностью ради обеспечения другим условий утверждения в праведности через Церковь»[191].

Я так же, как и уважаемый автор, убежден в правомерности заявления о добровольно взятом на себя личном грехе. Впрочем, с итоговой фразой его статьи столь безоговорочно согласиться я вряд ли смогу.

Что же пишет А. И. Кырлежев?

Отмечая, что «грех во благо» стал для его совершителя[192] крестом, взваленным на себя ради благого результата лжи, соглашательства и т. д., автор делает итоговый вывод, согласно которому в конце концов понятия добра и зла, богопротивного греха и богоугодной правды и праведности смешались, переплелись и «антиномически» совпали. Получается, что человек, прекрасно осознававший свой личный грех и его тяжесть и, следовательно, различавший добро и зло, в итоге перестал это понимать. Остается спросить: когда именно он (т. е. Патриарх Сергий, речь идет именно о нем) перестал это понимать?! В связи с чем? Да и как могут смешаться несоединимые добро и зло? Либо одно, либо другое.

Очевидно, что теоретически мы можем говорить об «антиномии» добра и зла в институциональной Церкви советской эпохи (хотя это и будет исключительная натяжка), но мы не должны говорить об этой «антиномии», затрагивая конкретного человека. Необходимо признать его деятельность злом или же оставить замечательное, на мой взгляд, определение несомненного греха Патриарха Сергия как греха личного. Иными словами, вновь отделить Сергия от «сергианства».