Время животных. Три повести

– Это смотря что разуметь под охотой!, – ехидствуя, не соглашался Иван. – Клушин в аккурат такой же охотник, как шолоховский Македонский – полководец: пришёл – увидел – наследил.

Визави, конечно, ещё что-то там пыжился и нервно кашлял, но стопроцентных резонов опровергать уже не мог. Добавил лишь с укоризной: – Ведь ты сам говорил, что он – клептоман. А значит – больной. Суд бы его оправдал.

– Да, определил бы в психушку, в дом скорби, как считали в старину. Ты полагаешь, это лучше, чем чистый срок?

– Не знаю, не сидел, – честно признался визави.

– Зато воевал вместе со мной и должен…

– Стоп! – зло рявкнул визави. – Ты, однако, забыл, что я тебе ничего не должен! И если ты живой до сих пор…

– Молчу-молчу, – потупился Иван и вывел в своём дневнике большой вопросительный знак. Потом, немного подумав, добавил ещё и восклицательный. В это время под полом заёрзала мышь, и Иван стал злиться на Емельяна, который, как все русские лю… (он едва не сказал про кота «люди») думает, прежде всего, про звёзды над головой и лишь потом… иногда про то, что под ногами.

– Емельян, Мальва, чёрт вас, дери! – заорал он в открытую форточку. – Бросайте ваш лес и живо в подпол! Чтоб к утру подо мной – ни одного шороха! И ни писка! На утреннем разводе проверю! Отложив дневник, Иван отравился к поросёнку Бориске, у которого весь день был плохой аппетит.

Тот, услышав скрип дощатой дверки, тут же встрепенулся и вперил в вошедшего хозяина оба своих жёлтых глаза. Иван присел на одно колено и стал чесать ему сначала за ухом, а потом аккуратно от шеи к пятачку. Поросёнок мелко захрюкал и задремал, потому что кормёжки ему, как всегда, было задано впрок, и он научился у хозяина не съедать всё сразу. Куры к этому, не позднему ещё часу досматривали уже десятые сны, и из сарая напротив, где они дремотно возились на насесте, едва доносилось одно лишь петушиное ворчанье, этакая странная смесь кошачьего шипа и собачьего скуления. Иван, не желая тревожить куриц, осторожно обошёл таки сарай вокруг, внимательно высматривая под косым фонарным светом характерные следы хорька, лисицы или иной какой охочей до свежей курятины лесной живности. Но ни следов, ни тем более попыток проникновения под птичник, к своему успокоению, не обнаружил. Где-то за чёрным лесом тяжело застучал на стыках пролётный товарняк и, коротко просигналив полустанку, стал быстро истаивать на Севере, под крупной синей звездой. И Иван вдруг вспомнил, как ещё совсем недавно они с Машей смотрели на эту сосущую синь с опушки и о чём-то легко и свободно говорили и говорили друг другу. Но вот о чём, он вспомнить уже не мог, как ни старался.

В это время где-то неподалёку, очевидно, сразу за прудом, стал разгораться то ли припозднившийся застольный дебош, то ли дежурный семейный скандал. Похоже, отношения взялись выяснять две явственно не трезвых женщины и несколько поступательно звереющих мужиков. Сперва это была всего лишь перекрёстно-матерная перебранка, но вскоре послышался тяжёлый мужичий топот, сочный чмок оплеух и пронзительный женский визг. А дальше и вовсе затрещал выдираемый штакетник, и отчаянно зазвенела лихо высаженная зудящими телесами оконная рама. Иван подошёл к крыльцу и, решительно выдернув из-под навесной крыши продолговатый цилиндрик, левой рукой косо поднял его над головой, а правой выдернул и рванул книзу короткий упругий шнурок. И тут же в сторону пруда с неприятным холодным воем понёсся тёмно-красный, тревожный зрак. А когда этот неприятный вой истончился до запредельных для человеческого уха частот, над дачами вдруг брызнули сразу на все стороны яркие огненные цветы осветительной ракеты. Тишина стояла поистине кладбищенская! И даже после исчезновения в дачном пространстве последних флюидов фосфорной взвеси больше за прудом никто не дрался, не ругался и даже не разговаривал. Только набожная, живущая за Николаем соседка тётя Надя вполголоса читала «Богородицу» и «Отче наш». А удовлетворённый разливающейся по округе благостью Иван взял две ловушки с прикормом и понёс их ставить под илистый берег пруда, где, по его недавним наблюдениям, обитал средней величины налим, которому уже давно не хватало придонной прохлады, а, может быть, и подходящего прокорму.