Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

В зале много молодых лиц, много студентов, им по большому счету наплевать на нынешних политиков, возню у трона, царскую или иную власть… И они, как Наденька в финале книги, могут утверждать: «У меня осталась одна мечта. Я мечтаю о муже, дружной семье и здоровых детях…» Но сама трагическая судьба России вовлекает нас в свой жестокий поток, и мы сегодня, на исходе века и тысячелетия, снова стоим на распутье и не можем угадать, что же нас ждет. Тем и современен роман Бориса Васильева, что он помогает через трагическую судьбу героев понять что-то о нашем времени и о нас самих. «Чудес нет, – сказано в финале книги, – но есть Тайны. И пока мы верим в них – они есть. А значит, всегда есть надежда на спасение. Всегда».

О Грише Горине «Улыбайтесь, господа…»

Гриша был моложе меня, но никуда не деться, все мы, кто раньше, кто позже, оперились и вылетели из того гнезда, которое позже обозначили словом «шестидесятники». Нашего брата можно угадывать не только по возрасту и биографии или по бессмысленной ругани нынешних критиков, самоутверждающих таким способом самих себя, но и по непривычному (а может, и неприличному – кто знает) для нового века, почти чеховскому, старомодному отношению к литературе и вообще к жизни.

Мы не верили, конечно, ни Союзу писателей, ни нашим идеологам от культуры, но мы верили в гуманизм тех гонимых, которые нам предшествовали. Некоторых, как Ахматову, как Пастернака, мы застали в живых, и в этом было наше спасение. Именно в нем, в Горине, эти высокие рыцарские начала были выражены ярче, очевиднее, чем у многих из нас. Барон Мюнхаузен, не тот, что в книжке, там он даже мелковат по-человечески, а тот, что создан талантливым пером Горина, – человек великих помыслов, мечтатель, философ и просто великодушный малый, тайно страдающий от непонимания окружающей его толпы, – уж верно был сродни его автору.

И если нынешние беллетристы – плоть от плоти обозначенной в финале у Горина толпы, – не отличишь, и даже как бы этим похваляются, то мой товарищ взирал на нее подобно герою с высоты эшафота, сверху вниз, с грустной всепонимающей улыбкой человека, знающего все наперед. Теперь-то, задним числом, и нам видней, что это он сам стоял перед веревочной лесенкой, по которой долго-долго будет подниматься на небо. Но ведь прежде, чем навсегда уйти, он произнесет эти удивительные слова: «Улыбайтесь, господа…» Внушая тем немногим из окружающих, которые способны его услышать, надежду на то, что и они еще заблудшие, но не до конца погубленные души. И возможно, его уход – это только начало их возрождения.

Ах, если бы так! Если бы так!

Я помню те первые годы, когда юмор тоже был монополией немногих и почему-то разрешающую визу на выход книжки должен был давать ныне почти забытый, а в ту пору узаконенный «классик по разряду юмора» Леонид Ленч. Тем более что квота на издание таких книг была невелика. Я уж не говорю про цензуру, для которой незубоскальский, «некрокодильский» юмор новых авторов был малопонятен и оттого подозрителен.

Прорыв к читателю произошел благодаря катаевскому журналу «Юность», который первым тогда с живым словом обратился к проблемам молодежи. Эта новая молодежь взрастала на демократических идеях: на спектаклях «Современника» и театра МГУ, на стихах Ахмадулиной и песнях Булата, прозвучавших в Политехническом музее. Тогда же были озвучены рассказы Горина и Арканова (они стояли рядом), с эстрады и изредка по радио в каком-нибудь «Веселом спутнике». И никаких, насколько я помню, деклараций, скандалов, эпатажа, рекламы: Горин входил в литературу трудно, но достойно, как полагается первоклассному автору.

Впрочем, я не литературовед, историю тех лет воссоздадут и без меня. Я лишь об одном из нас, но, конечно, лучшем.

Вдруг вспомнилось: в Новый год – новоселье и радость обретения квартиры у нашего друга писателя Георгия Садовникова, множество гостей – от Искандера до Максимова. Забегает на секунду поздравить и Гриша Горин, у него где-то выступление, он дарит новоселу игрушечный холодильничек и исчезает. Георгий открывает дверцу, а там деньги, собранные друзьями на обзаведение настоящим холодильником. А был ли тогда у Горина свой холодильник, затрудняюсь сказать, может, и не было.

Но вот особенное чувство тяги к созданию, к обустройству дома у него было всегда, и это мне особенно дорого. Более того, человек чисто городской, он тяготел к натуре, к природе. Не имея своей дачи – их давали избранным, умеющим не только клянчить, но и прислуживать, Горин однажды попросил на сезон «лыжный домик», стоящий на территории Дома творчества в Переделкине, – крошечный, фанерный, и в нем уютно обосновался, принимая друзей.