Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Там, в один из летних дней, узнали мы трагическую весть о смерти Владимира Высоцкого. Кажется, впервые тогда я увидел Горина, обычно сдержанного, не любящего выставлять напоказ свои чувства, совсем другим. Он только вернулся из театра на Таганке, рассказывал о столпотворении на площади, о цветах, наваленных у входа, о свирепствующей милиции, и был всем этим ошарашен, подавлен, смят.

Мы до ночи, расположившись на траве в дальнем конце переделкинской усадьбы втроем, еще был Михаил Рощин, пили пиво – водка не пошла – и слушали Высоцкого, вот это: «По-над пропастью…» Больше молчали, но кажется, было вслух произнесено о предчувствии великими своего конца… Той самой пропасти…

Впрочем, я о жилье. Нам повезло быть соседями по даче в Красновидове, которую Гриша обихаживал, пока не начались всякие неприятности. О них позже. Иной раз вместе с нашим общим товарищем Левой Устиновым они шагали с новыми, ужасно красивыми удочками в ранний час на рыбалку на Истру, трогательно сосредоточенные, по виду даже более, чем истые рыбаки. (Кстати, в одной из передач в «Белом попугае» возникнет серебристая рыбка, выловленная в Истре.)

Почувствовав такую страсть, мне однажды почти удалось уговорить Гришу поехать на мой любимый Селигер, но в последний момент он отказался. Хотя потом купил домик на Валдае, наверное, потому, что мечтал жить близ воды на природе, и уже звал друзей, звал и меня купить поблизости «занедорого» избу в той, его, деревне.

Гришины муки с домами, на мой взгляд, возникали все по той же причине, он биологически не был способен воевать даже за то, что ему принадлежало. Друзья помнят, как он страдал от бурной жизни ночного клуба на бывшей улице Горького, который вдруг открылся прямо под его квартирой. Достаточно знаменитый, чтобы дойти до самых «верхов», он, помучившись, просто переезжает в другой район.

Тоже и с Красновидовом. Однажды, после долгого отсутствия, Гриша приехал на свою дачу и увидел, что прямо под его окном поднялась чужая веранда. Выстроил сосед, далеко не злой, по-своему даже обожающий знаменитого Горина. С невинной улыбкой он стал пояснять, что Гриша, если захочет, тоже может жарить там шашлыки, ну а если не нравится, то пусть, мол, подает в суд. Но разве Гриша будет подавать в суд, да и шашлык ему не нужен, ему нужны под окном сосны и голубое небо.

Прогуливаясь вечерком, я увидел их вместе с Любой, они сидели на крылечке, и Гриша был не просто грустный, а какой-то сумрачный. Он не умел жаловаться, это все знают. Он как бы вслух недоумевал по поводу человеческого хамства. Еще в прежние времена, оставляя ключ от дачи сторожу, он вдруг находил письма от этого сторожа, который от нечего делать коротал у Гриши время и печатал на его машинке. Гриша повествовал об этом, как бы посмеиваясь над человеческими слабостями, даже, в общем, не возмущался. Но веранда, да еще история с телефоном, вывели из себя. Подсоединились без спроса соседи и полгода пользовались. А на вопрос, как же так, без спроса – ну сказали бы, разве бы он отказал, отвечали: а нам нужно было, у нас маленький ребенок.

Видный красивый мужчина, знаменитый, его в магазинах в очереди узнавали, он был совершенно беззащитен перед любой сволочью. В старые добрые времена таких, как он, защищала сама доброта, перед ней останавливал занесенный кинжал даже кровавый убийца. Но сейчас на доброту отвечают еще большим злом. Добрых ненавидят за то, что они из другого, непостижимого для обывателя мира.

В тот вечер Гриша был молчалив. Мы вместе – с Маришей и Любой – гуляли под летними прохладными звездами, и он расспрашивал про Мюнхен, куда планировал ехать осенью, получив для работы двухмесячный грант, он только беспокоился о Любе, как ей там будет. Марише сказал: «Не обижай Толечку!» На свое здоровье не жаловался, хотя, наверное, причины были. А через несколько дней приступ (да разве после таких переживаний он мог не быть!), известие о смерти, заставшее меня в дороге.

Я помнил, как Гриша первый, он оказался тогда в ресторане ЦДЛ, бросился помогать поэту Сергею Дрофенко, который задохнулся, сидя за столом. Как, с риском сломать шею, влезал на крышу коттеджа в Переделкине, чтобы через окно на втором этаже помочь Геннадию Шпаликову, который, как потом выяснилось, покончил с собой. Гриша не только работал когда-то в «Скорой помощи», он был в трудные минуты жизни скорой помощью для своих друзей. Рядом с Гришей в ту ночь не оказалось таких, как он сам, была только жена Люба.

Я почему-то думаю, как и в случае с Высоцким, он сам предугадывал, что с независимым бытием, с характером человека, не умеющего выстилать впереди себя дорожку, он, как и многие из нас, обречен на изничтожение в наступающем жесточайшем веке.

Он жил, накапливая в сердце все беды человечества, взамен даря ему веселые добрые слова, оттого что был очень совестливым человеком.