Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

В этом большевистском абсурде мы и сегодня продолжаем жить. И снова недвижимы и безгласны, только на этот раз, кажется, вполне добровольно и даже с некоторым облегчением. Когда Гиппиус и Мережковский приезжали в Грасс, надо было отмахать половину Франции, теперь между ними, их могилами, сто метров. И пока я бреду по шуршащим дорожкам мимо поваленных, вздыбленных стволов (тут и березка одна пала), вспоминаю сказанное Гиппиус: «Это целое поколение русское, погибшее духовно и телесно. Счастье для тех, кто не выживет…» Не скажем ли мы это скоро про себя?

И еще одна встреча с человеком, которого я знал, чтил: Галичем, вынужденно уехавшим и трагически здесь погибшим. Это у него в песне: «Эй, поднимайтесь, такие-сякие, ведь кровь не вода, если зовет своих мертвых Россия, то значит беда…» И далее, провидческое: «Встали и видим, что вышла ошибка, что мы ни к чему…» Нет, не зовет сегодня своих мертвых Россия… Иначе она бы обиходила хоть это кладбище. Где-то на самом его краю траурная панихида: группа французов, и все по-человечески, без пьяных рож, хамовитых работяг и измученной толпы. Наверное, я здесь совсем не ко времени со своими мучительными мыслями о далекой России. Но вот и Иван Алексеевич о том же: «Часто случается и так: еду или иду я по Парижу, смотрю, думаю что-нибудь совсем не связанное с Россией – и вдруг, в каком-то странном изумлении, мысли мои обрываются, и я внутренне восклицаю: ах, бог мой, вот едут, разговаривают, смеются люди – ничего себе, никто их не бьет, не грабит, не ловит, никого они не боятся, сыты, обуты, одеты… И тогда сердце мое охватывает такая боль… хочется только кричать, плакать от этой боли…»

Я ухожу по шелестящим дорожкам мимо павших стволов, сохранивших еще живые зеленые ветки. Одну веточку, сознаюсь, я отломил на память и привез домой. Я поставил ее в стакан с водой, с надеждой – вдруг прорастет.

Женщина, ваше величество…

Одно время загорелся я создать «партию» защиты слабых: детей, женщин, стариков, животных и растений. Когда-нибудь и кто-нибудь помоложе такую партию наверное создаст, и дай-то ему Бог! Я же в силу возможностей буду проводить линию этой несуществующей партии в моей рубрике, которую я и начал с защиты детей. Моя смоленская тетка Аня в те дни, когда мы приезжали семейством к ней погостить, встречала на пороге дома и обычно произносила: «Сперва дети, потом все остальное». И спешила накормить самых малых, обустроить, обласкать их и лишь потом со вздохом облегчения оборачивалась к нам: «Ну, а теперь вы за стол!»

Кроме тетки Ани, звонкоголосой красавицы, с двадцати лет без мужа в войну вырастившей в одиночку трех детишек, моим идеалом среди женщин была удивительная женщина Анна Петровна Керн. Открытий в науке не делала, бомб в царя или в губернаторов не швыряла, коня на скаку не останавливала, а была кумиром великих и тем для нас во все времена прекрасна. Но и наши современники, поэты посвятили женщинам немало вдохновенных строк, начиная от Блока, Пастернака и далее до Булата Окуджавы, помните: «Ваше Величество Женщина, да неужели – мне?»

Ученые утверждают, что национальный характер любого народа более всего выражается женской частью общества. Для меня так же безусловно, что образ Прекрасной дамы, какой бы мы ее ни представляли, объединен с образом ребенка (первый прообраз Богоматери, и самый выразительный из многих «Умиление», где они слиты в единый образ неземной любви). Но что означает слово «мать» сегодня, если на улице более миллиона детей брошены этими матерями? Я от времен детдома знаю, что первый поцелуй матерью рожденного ребенка определяет всю его дальнейшую жизнь. Мне повезло: мама успела меня поцеловать до своей ранней смерти. Хотя там, где в душе должен быть ее прочный образ («Умиление»), у меня, к несчастью, как я сам определяю, «черная дыра». Этот изъян я ощущал всю жизнь. Думаю, то же самое ощущают и другие, такие как я.

Мы на нашей сердобольной Комиссии по помилованию в общем-то прощаем молодых, глупых девчонок, которые убивают своих рожденных младенцев, ибо знаем, сколько средств и сил им нужно, чтобы вырастить их. Но вот статистика из женской колонии, что неподалеку от Москвы: в тюремном детском приемнике из семи детей молодых матерей-заключенных востребован лишь один. Остальные же детишки (до двух лет) их мамками, сидящими от них буквально в десятке метров, никак не признаны. Ну а после двух лет эти дети навсегда унесут тюремный образ раннего детства в своих душах в другой, тоже детдомовский и тоже немилосердный мир, и будет нам, поверьте, отмщено новыми и жесточайшими преступлениями. Но я вот о чем: какой же образ вылепил бы нынешний поэт, соприкоснувшись с такими женщинами? Поэт Наум Коржавин полсотни лет назад написал: «Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный наряд, но кони все скачут и скачут, а избы горят и горят». И кони вроде бы ныне не скачут, и избы не горят, а беда-то в том, что женщина рядом с нами живет совсем не та, что создана и воспета нашей классикой. А вот какая, не знаю.