Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Как известно, они отвечали на стук по корпусу атомной подводной лодки «Курск» до среды 16 августа. Это можно даже представить зрительно: четверо суток от утра 12 августа, или 96 драгоценных часов, их, оставшихся в живых, поддерживает этот единственный крошечный сигнальчик из мира: мы слышим вас, мы идем к вам на помощь, мы вас спасем… Стук снаружи по бронированному корпусу субмарины… И они, отвечая слабеющими ударами оттуда, из темноты, из глубины, замурованные в стальной панцирь, ждали этой нашей помощи… Не дождались. Ибо, еще ничего толком не зная, наши военачальники довольно уверенно объявили на весь мир, что жизнеобеспечение по всем параметрам закончилось и в лодке в живых никого нет. Все, кто надеялся на благополучный исход, близкие и родные, да просто россияне, что с тревогой следили за событиями по минутам, ловя крохи противоречивых запутанных сведений в эфире, не хотят верить военным. До сих пор не верим.

Но я сейчас не о самой трагедии, о которой столько наговорено, что невозможно отличить правду от лжи, разве что пора по привычке, как в старые времена, ловить западные «голоса», чтобы вообще что-то узнать реальное. Я о Российской армии, которая является слепком нашего общества, но в еще более неприглядном, тяжком варианте. Беспредел и жестокость, творимые вокруг нас, перенесенные на благодатную армейскую почву, дают новые в чудовищной форме всходы. Хуже, но и то спорно, выглядит лишь наша тюремная система.

В давние времена воинской службы у нас во взводе не без насмешки произносили: «Солдат должен, солдат обязан, солдат не имеет права!» Но и умиротворяющее: «Солдат спит, а служба идет». Как идет? А так: «Первый год за страх, второй за совесть, а третий – кто кого обье… объегорит…» Произносилось иначе, но понятно, смысл примерно тот же самый. И спасительная «солдатская геометрия»: «Всякая кривая короче прямой, проходящей мимо начальства!» Ну а если не удалось обогнуть, можно получить свыше приказ рыть канаву от забора до обеда (переосмысление закона Эйнштейна сержантом). Но, опять же, надо знать, что… «не спеши выполнять приказ, ибо поступит команда: «отставить».

Запомнилось же это, как и многое другое, лишь потому, что совпадало даже в подробностях с повседневной армейской жизнью. А жизнь была такова, что ротой хоронили брошенный кем-то окурок, совершив для этого марш-бросок с лопатами и при полной выкладке на десяток километров; отдавали честь столбу, проходя мимо него строевым шагом, шлифовали животами землю на плацу, проползая по-пластунски десять (двадцать, тридцать и т. д.) раз туда и обратно; прыгали через «коня», поставленного у входа в столовую, и те, кто не мог перепрыгнуть, не допускались к обеду… Много изощренных способов унизить новобранцев было, запомнились ночные подъемы и зажженная спичка в руках сержанта: пока она горит, надо было проснуться (ох как не просто после многочасовых физических нагрузок!), вскочить с постели, одеться-обуться и встать в строй. За одну ночь так могло повториться два-три раза. А всего и причин, что подгулявший сержант недопил или получил по морде от своей барышни и теперь вымещал злобу на солдатах. Ну а те, кто не успевал подняться, тут же направлялись драить полы, в кухонный, особо тяжкий наряд и т. д: Особо запомнился старший сержант Маслий по службе в Саратове, по окончании курсов мы собирались его изметелить, да он, смекнув, скрылся в день отъезда в городе, и единственное утешало, что потом получили мы известие, что стащил тот Маслий сумочку у своей дамы и был судим.

С тех давних времен моей службы положение в армии, как известно, нисколько не улучшилось, уже мой племянник рассказывал об издевательствах «дедов», и таких, каких мы не знали. Уходя из армии, его дружки в сердцах разодрали до лоскутков на нем уже не нужную, слава богу, гимнастерку, вымещая на ней всю ненависть, накопившуюся к нелюбимой службе. Уголовные дела, заведенные на военнослужащих, которые мы читаем в Комиссии по помилованию, подтверждают: армия – по-прежнему зона, закрытая для критики, – стала для миллионов молодых душ страшным испытанием, ломающим неокрепшие характеры, многие, мы даже не знаем, сколько их, не выдерживали дедовщины и кончали жизнь самоубийством. Другие, прежде чем это сделать, расстреливали своих мучителей и шли в тюрьму или даже на смертную казнь.