Все люди — враги

Тони припомнилась Ля-Рошель[125], куда он бежал в одиночестве, когда Трувиль стал для него тошнотворным и невыносимым. Невольные воспоминания о великой осаде скоро растворились в любопытстве, с каким Тони наблюдал порт. Матросы в заплатанных блузах и штанах, то голубых, то коричневых, а то цвета увядшего апельсина или даже розовых, как персик. Темно-синие сети, развешенные для просушки; коричневато-желтые паруса; женщины, постукивающие деревянными башмаками навстречу мужьям при возвращении лодок; мальчики, так серьезно и сосредоточенно уходящие в море, чтобы, смотря на отцов, изучать их тяжелое и опасное ремесло, — все это было хорошим противоядием от Трувиля. Тяжелая, стесненная, грубая жизнь, но зато настоящая. Не пустая игра с морем, но подлинная жизнь с ним. Если считать это символом, то где будет Трувиль и где Ля Рошель?

На этом Тони оборвал свои мысли и шел безостановочно, пока не достиг гребня последнего холма перед началом широкого мелового слоя, выходящего здесь на поверхность. Вся местность близ него была изрыта и заросла лесом — окультуренные остатки старого дремучего бора и болот, над которыми вздымались суровые, безлесные меловые холмы. Легко понять, почему древнейшая цивилизация держалась этих высот, распространяясь вдоль обнаженных краев с центрами в Эйвбери и Стоунхендже. Долины были слишком уязвимы и опасны. В ясном воздухе Тони увидел очертания одного из больших древних земляных валов, защищавших гребень возвышенности от северных нашествий, а там, в глубине долины, взгляд его улавливал незнакомые очертания вздымающейся фабричной трубы — сторожевой пост промышленного нашествия с юга. Та же слепая борьба, чтобы выжить за счет других. Закон джунглей по Уолтеру. Примеры: римский легион и средневековая церковь. Интересно, что единственными европейскими колонизаторами, которые не были бессовестными негодяями и головорезами, были испанские иезуиты в Парагвае.

Тони дошел до деревни вскоре после полудня, потратил полчаса на осмотр исключительно холодной церкви, а затем пошел позавтракать в деревенский трактир. Обычное оскудение английской деревни: при всем плодородии близлежащих долин Тони могли дать только привозного хлеба и сыра и весьма второсортного пива. После завтрака он зажег трубку, вынул записную книжку и начал писать, часто отрываясь, чтобы поразмыслить.

«То, чего я ищу, — это своего собственного эквивалента жизни ля-рошельских рыбаков. Равноценной подлинности. Разумеется, было бы нелепо, если бы я вздумал подражать им: я просто был бы слабоумным. Но, позволяя впихивать себя в класс «трувильцев», я оказываюсь в некотором смысле гораздо хуже всякого слабоумного. Во мне это не пуританство. Они недостаточно чувственны. Они живут на грубых возбудителях — коктейлях, азартной игре, безлюбовной сексуальности. Это не по мне. Бог создал их для того, чтобы они коверкали себя. Но такое существование не для меня.

Жизнь — ничто, если она не приключение. В настоящий момент я являюсь чем-то вроде «делового» наемного танцора; то, что должно бы являться содержанием моей жизни, снисходительно зачисляется в разряд пустяков, которыми занимаются для препровождения времени. Не годится! Что же тогда? Бросить дело и жить на отцовское наследство? Стать мелким «рантье» — жить скудно, думать прежде всего о безопасности, сопротивляться всякому благородному усилию, направленному к освобождению человечества, чтобы спасти свой чертов капитал? Нет, будет рисковать! Прыгать, так прыгать. Хуже всего смерть, а люди живут и в Сибири.

Никто не может по-настоящему уйти от финансово-коммерческой машины. Прямо или косвенно она захватывает весь мир и быстро или медленно уничтожает все, кроме самой себя, и в конце концов должна будет уничтожить и себя самое. Не теперь, даже еще не скоро, но это случится обязательно, потому что она уничтожает все естественные жизненные импульсы. Стать богаче других и затем лечить скуку возбудителями — это не может привести ни к чему другому, кроме смерти. Момент не равноценный. Лучше тяжелая жизнь, чем глупая.

Никто не может уйти, но я, по крайней мере, не нуждаюсь в уступках. Если я откажусь от своей службы, это будет не просто отказом: это будет осуждением. Я могу продолжать свое существование в качестве высокооплачиваемого ненужного зубца в этой машине, молчаливо соглашаться с нею, поддерживать ее, и потому для меня будут обязательны ее ценности. Или же могу взбунтоваться, могу попробовать жить, могу перейти к чему-нибудь, что я считаю лучшим. Правда, я все-таки буду жить рядом с этой машиной, но этого нельзя избежать: ее тирания над всем миром хуже тирании Римской империи. В этом ее приговор. Кесарево — кесарю. Да, но сейчас я отдаю кесарю то, что принадлежит Богу.