Все люди — враги

Это личная проблема, и решение ее только личное. Я не собираюсь наставлять других или же строить какой-то теоретически совершенный мир. Ничто никогда не может быть совершенным! Правда, теперь я дошел до мысли, что неизбежна какая-то форма социализма, но наилучший социалист часто в конце концов оказывается философствующим анархистом. Я стараюсь перешагнуть к этому. Не очень логично, но зато я верен своим чувствам. Может ли кто сделать больше?»

Тони возвращался домой в свете позднего солнца, ускоряя свой шаг, ибо солнце садилось и поднялся резкий вечерний ветер; впервые за многие годы он был в полнейшем мире с самим собой. Настоящее решение принято — все остальное вопрос тактики. Единственным определением охватившего его чувства с трудом добытой свободы была мысль о том, что, вместо того чтобы покорно брести обратно, ему следует идти вперед. Некоторые путы все еще оставались. Маргарет, например.

* * *

Такое счастливое настроение продолжалось около двух недель, в течение которых Антони, подобно человеку, услышавшему о получении духовного наследства, строил бесконечные планы будущей жизни. Его возбуждало ощущение второго рождения, и он чувствовал, что глядит на мир новыми глазами и что мир хорош. Оказалось, что в глубине души он даже любит некоторые части Лондона. Вместо того, чтобы завтракать с тем или другим из своих коллег под нескончаемую болтовню о деньгах, газетных скандалах и чемпионах спорта, Тони совсем не завтракал или же съедал что-нибудь в одном из дешевых ресторанов среди клерков победнее и машинисток. Иногда он гулял вдоль реки, глядя на караваны барж и на белых чаек, носившихся над мутной водой. Чаще всего он разыскивал те немногие остатки истинного искусства, которые сохранились в городе Шекспира — холодные приделы собора в Саутуорке, статуи на большой площади Святой Елены, просторный, полный воздуха неф голландской церкви, когда-то принадлежавший монахам-августинцам, торриджианиевский[126] олдермен в часовне государственного архива, похожий на флорентийского сенатора. Когда у Тони бывало время, он проводил час среди венецианцев в Национальной галерее или же с греческими вазами и этрусской терракотой в Британском музее, и его восхищение усиливалось с каждым днем. Как они живы, как жизненны, как ясен энергический язык, которым они говорят! Не какие-нибудь мертвые кости или мертвая культура, а живая запись чувств и жизненных ощущений человеческого племени! Странно, что все они казались ему такими мертвыми семь лет тому назад, странно, что он жил так долго с этими вещами, бывшими совсем рядом, под руками, и ни разу не взглянул на них, и странно, что теперь они стали значить для него так много! Какая великолепная ирония в том, что буржуазно-коммерческо-финансовый жульнический мир в виде трофеев контрабандой сохраняет противоядие от самого себя, свидетельство того, что люди когда-то жили, остро переживая все, и могли бы так жить и снова!

Отчасти потому, что Тони знал, что в будущем у него будет гораздо меньше денег, отчасти в виде бунта против всякого бесполезного налета так называемой цивилизации, он испытывал наслаждение, стряхивая с себя обременительный комфорт. Что за мерзость все эти гадкие приспособления! Расставаясь со своим бесполезным имуществом, Тони получал бесконечно больше удовольствия, чем когда приобретал все это. Какая ошибка искать постоянства и устойчивости, окружая себя предметами, которые налагают рабство владения! Дворец, да, но не милый основательный домик. Лучше рюкзак за плечами и свобода! Узнать снова текучесть, непостоянство, преходящесть мира. Приспособиться к этой действительности. Однажды после обеда Тони медленно ходил взад и вперед по Бонд-стрит[127], внимательно глядя на витрины, и был преисполнен глубокого удовлетворения при мысли, что не видит здесь ничего, что ему действительно хотелось бы купить, хотя у него лежало в бумажнике пятьдесят фунтов и он разрешал себе максимум искушений. Тони вернулся к себе в контору, читал и надписывал документы, подписывал письма и отдавал приказания в таком блаженном состоянии, как солдат, который знает, что он добился отпускного билета.

Да, поскольку в колесе человеческих дел всегда оказывается какая-нибудь поганая спица, так и Антони обнаружил, что его настоящему и предвкушаемому счастью мешает мысль о Маргарет. Он инстинктивно догадывался, что Элен передала Маргарет все, сказанное им тогда в лесу, и проклинал недостаток осторожности, свою неспособность понять после стольких уроков, что нельзя никому доверять. Он чувствовал, что Маргарет наблюдает за ним, но так как продолжал держаться заведенного порядка, то она ничего не говорила. Казалось, она не замечала, что он все чаще и чаще отказывается пойти куда-нибудь вечером с ее друзьями и сидит в одиночестве, перечитывая английских поэтов или размышляя. В то же время он ощущал какую-то натянутость в их отношениях и замечал чуть заметное расхождение. У него не хватало духу причинить Маргарет боль, а еще больше было неприятно предвидение сцены или ряда сцен из-за его решения.