Все люди — враги

Неловкость начала отравлять спокойствие и счастье Тони. От вопроса: что сделает Маргарет по такому-то поводу? — он переходил к более волнующей проблеме — имеет ли он право навязывать жене свое решение в виде fait accompli[128]. Чем больше он думал об этом, тем больше росло его смущение и тем меньше он был уверен в своей правоте. Он ждал, что окажется в одиночестве, и приготовился к тому, что все решительно будут против него. Как быстро Маргарет подхлестнула своих союзников! Ему казалось, что он видит, как они подходят со всех сторон, подобно привидениям, собирающимся к палатке Ричарда Горбатого[129], чтобы заклинаниями принудить Тони вернуться к «мясным котлам» и полянам для гольфа. Отец Маргарет, благодушный и ловкий; ее дядя, деловой деспот, с ужасающей волей, но почти идиот за пределами своего царства, где обрабатывают людей ради денег; его коллеги-директора, презрительные и снисходительные; Уолтер, дипломат, циник и хулитель; Элен, ласково-ядовитая и оскорбительно-сочувствующая. Харольд, искренно удивляющийся, как это можно обижать стариков; а за ними еще многочисленные отряды и группы знакомых и полузнакомых, каждый со своим bon-mot[130], со своим ржанием и враньем, — все, все они будут здесь! Ну, если они все враги, пусть приходят! «Дайте мне другого коня, перевяжите мои раны!»[131]

В ближайшую субботу днем Тони сел в автобус, идущий в Хайбери, чтобы посоветоваться с Диком Уотертоном. День был холодный и мрачный, с резким, порывистым ветром, однако Тони занял переднее место на империале и поднял воротник пальто. Автобус скоро вынырнул из Вест-энда и, медленно пробравшись через мутную сумятицу Теобальдрода, быстро повернул по направлению к Ислингтону. Товарные склады, конторы, лавчонки, ряды заплесневелых домишек, одни со ступеньками, железными перилами и подъездами, другие без них, респектабельность более чем обтрепанная, опустившаяся до оскудения, ставшая безобразием, грязные окна, желтые кирпичи, закоптившиеся до бурого цвета, черная поверхность улицы, отполированная до блеска бесчисленными колесами. Чувство такой тоски и безнадежности даже в грохоте уличного движения и сутолке запруженных толпою тротуаров, — как же должно выглядеть все это за час до рассвета, когда только молчаливая нищета домов наполняет улицы вонючим туманом? Если вам нужен памятник для этого столетия неверно направленных лихорадочных усилий, посмотрите вокруг себя! Даже самая мысль о такой жизни невыносима!

За «Ангелом»[132] уличные ларьки уже приготовились к субботней вечерней торговле: ярусы красноватого мяса, кучи не совсем свежих овощей и неважных фруктов, одежда массового изготовления — все это приветливо воспринимало уличную пыль и запах бензина. Автобус с гудением медленно продвигался сквозь расступавшиеся перед ним черные людские волны, как тяжелая лодка пробирается через смоляное озеро. В холодной, гнетущей тоске Тони все глубже и глубже погружался в сомнения в себе, в своих чувствах и надеждах. Мрачный страх перед толпой затопил его, смешавшись с глубоким сочувствием, с почти отчаянным желанием сделать что-нибудь для них. Лишенные наследства! Но что же делать? Промышленности нужны были руки, и она получила их: теперь промышленности не нужно столько рук, но они все еще здесь. Ужасная, ужасная ответственность! На одном конце безнадежная, бесконечная машина, на другом конце — Трувиль. С точки зрения работающих у машины Тони был таким же врагом, как и Трувиль: с такого расстояния разница незаметна. Они все получали или, по-видимому, получают кое-что за свое безделье. Может быть, Робин и Крэнг каждый по-своему ближе к подлинной человеческой правде, чем он. Во всяком случае, они пытаются сделать хоть что-нибудь с этим беспорядком. Какое у тебя право подбирать свои одежды повыше и идти по другой стороне дороги, в самодовольной страсти к красоте и прекрасным местам мира? Но что сделает Робин с ними, если ему удастся подстрекнуть их на удачное восстание? Где достанет он хлеба и рыбы для такого множества?

Улица Уотертона имела гораздо менее унылый вид, чем этого боялся Тони. Это была довольно широкая аллея с высокими безлистными платанами, заполнявшими небо темным сложным узором своих ветвей; в маленьких палисадниках на кустах сирени наливались почки и скудно цвели португальские лавры. Уотертон занимал две комнаты в верхнем этаже с видом на деревья и маленькие полоски садов, одни запущенные, другие в чистоте и порядке. Одна комната была заставлена книжными полками; в камине горел уголь, а в углу на маленьком столике стояла закрытая пишущая машинка. Парализованная рука Уотертона висела на черной повязке; у него был вид человека, почти беспрерывно испытывающего боль; но он весело и тепло приветствовал Тони и, казалось, был рад его видеть. Они вместе просмотрели несколько книг, а затем уселись по обе стороны камина. Тони не совсем ясно представлял себе, как ему начать разговор о своих затруднениях, и чувствовал себя ужасно неловко.

— Что, вы до сих пор снимаете эту мастерскую? — спросил вдруг Тони.