Все люди — враги

Кругом завыли и завопили о «национальной опасности», и какая-то надувшаяся пивом личность медлительно объяснила, что забастовка — это заговор агитаторов, что рабочие ее не хотят и что вся нация против нее.

— Хорошо, — сказал Тони, — но я не очень в этом убежден. Если вся нация против нее, почему же тогда вся нация не за работой?

Этот вопрос был так плохо принят, и на Тони направились такие угрюмые взгляды, определенно говорившие: «большевик», что Тони решил, что, пожалуй, лучше будет заткнуться, и молчал остальную часть этого мрачного путешествия. Сумерки уже сгустились, когда они приехали; плохо освещенный вокзал был пуст и тих. Уходя, Тони заметил, как пришедшие в азарт пассажиры пожимали руку машинисту и кочегару — двум волосатым старым штрейкбрехерам — и давали им шиллинги и шестипенсовики. Он ожидал на конечной станции взрыва энтузиазма и был неприятно удивлен, когда оказалось, что всякое воодушевление в людях было как бы парализовано, — что бы там ни говорили, но не оставалось сомнений, что забастовка охватила всех и развивалась удачно.

Вне вокзала ощущение паралича было еще острее. Улицы были плохо освещены или же не освещены вовсе; не было ни автобусов, ни такси; не видно было ни пешеходов, ни частных машин. Тони дошел до ближайшей станции подземки; она была закрыта и погружена в мрак… Двое полисменов заявили ему, что «завтра» все будет действовать, но объявили, что ему придется идти пешком до Флит-стрит[162], если он не сможет упросить кого-нибудь подвезти его. Это было почти три мили ходьбы, и Тони не пришел в особо сильный восторг. Минут через десять к нему подъехал человек на мотоцикле с коляской и спросил, не подвезти ли его. Тони сказал, что будет очень благодарен, объяснил, что он взялся добровольно работать, и попросил свезти его по адресу газеты Джульена на Флит-стрит. Ближе к центру города тротуары были запружены возбужденными, толкающимися людьми, но в почти пустых улицах в девять часов вечера было что-то зловещее. Обычно они выглядели так около трех или четырех часов утра. Когда мотоцикл добрался до Флит-стрит, человек потребовал пять шиллингов. Тони оптимистически думал, что это бескорыстный патриот, и был немало шокирован такой циничной эксплуатацией. Все же он заплатил человеку и удержался от желания дать ему по роже вместо чаевых.

Вход в контору газеты был через большую кирпичную арку с витринами по обе стороны; обычно по вечерам они бывали ярко освещены, чтобы были видны газетные фотографии, но сейчас там было совершенно темно. Метров через сорок вглубь проход заканчивался двором, вокруг которого были расположены все помещения конторы. Направо, если встать лицом ко входу, узкий переулок вел на Флит-стрит, и там же на расстоянии приблизительно двадцати метров был другой вход во двор. В обычное время фургоны для срочной доставки газет ждали в начале переулка, подъезжали одни за другими по мере вызова и затем уезжали через флитстритские ворота. Организация была вполне в английском стиле — смешение старомодных методов с известной рациональностью. В былые времена Тони, дожидаясь, когда Джульен сойдет вниз, не раз наблюдал за процессом погрузки и удивлялся как его быстроте, так и действительным размерам и протяжению зданий, скрытых за очень неказистым фасадом.

Расставшись с мотоциклистом-патриотом, Тони увидел трех полисменов, стоявших у входа в переулок, и еще трех в арке прохода, — все они зорко следили за ним. Мельком он заметил и во дворе полицейские шлемы. Тони моментально понял, что он преувеличил серьезность положения и возможность опасности для Джульена. Если полиции хватает для охраны какой-то газеты, то не может быть серьезного бунта или хотя бы угрозы его.

Тони подошел к полицейскому сержанту, назвал свою фамилию и фамилию Джульена, объяснил свое дело и попросил впустить его. После тщательного опроса сержант довел его до боковой двери в длинном проходе, которая вела в швейцарскую, где швейцар в ливрее пил чай с двумя констеблями. Да, швейцару говорили о мистере Кларендоне, и его впустят. Через двор, где слонялось около десятка полицейских и стояли три или четыре автомобиля, он провел Тони к внутреннему входу, и там его передали с рук на руки другому швейцару и полицейскому сержанту. Изобилие медных пуговиц вызывало у Тони такое ощущение, будто он был на пути в Уормвуд Скрэбз[163], а вовсе не в редакции газеты, вблизи дома премьер-министра, и был благодарен Джульену, когда тот появился и освободил его от испытующих взоров.

— Знаете, — сказал Тони, — похоже, что в вашем помещении собралась половина всех сил столичной полиции. Вам нужно всех их поить пивом?

— Не знаю, — ответил Джульен довольно резко. — Я достану для вас пропуск, и тогда вы сможете входить и выходить, когда захотите.

— Но разве необходима вся эта выставка «законного порядка»?

— Все-таки вчера пробовали разбить один фургон и вторгнуться в помещение.

Тони свистнул.

— Вот что! Ну а как подбитый глаз? На вид — плохо!

— Да, болит немного. Итак, пойдем повидаем Роулинсона и устроим все с вашим пропуском и работой.