Все люди — враги

— Не наше? Однако, когда у них беспорядки и им нужна наша помощь, это наше дело. Когда они получают то, что им требовалось, — тю! Adios[166], это больше не наше дело! Прекрасно! Я теперь всегда буду заботиться о своих собственных делах. Было вполне достаточно одного урока. Я свалял дурака. Точнее говоря, я знал это наперед, и я бы не делал того, что делал, если бы не… впрочем, ничего. Ничего и никогда больше, как говорит всесильный Уильям.

Джульен ничего не сказал и зажег папиросу. Тони понял, что ему надоел этот спор и что он не хочет, чтобы из-за измены Тони пострадал его престиж. В конце концов, какое это имеет значение? У мальчика свои собственные затруднения — странно, что человек, всего на семь лет моложе его самого, кажется ему таким ребенком. Да и затем, он вмешался в это дело единственно ради Джульена, из личных побуждений и потому не имеет никакого права принимать позу лица незаинтересованного.

— Не тревожьтесь, — сказал он, — я разберусь. — Затем добавил нерешительно: — У меня есть тоже и свои собственные причины беспокоиться. Когда я уехал… один… я достиг такого состояния духа, которое меня удовлетворило после очень многих лет тревоги и дисгармонии. Я почувствовал самого себя, я был как бы заключен в самом себе, стал способен держаться в одиночку. Эта забастовка неприятно напомнила мне о совершенной беспомощности отдельного человека, показала, насколько он находится во власти социального механизма. Предположите, что эта забастовка приняла бы дурной оборот, — мы все вместе могли бы пойти ко дну. Вы знаете, я думаю, что если бы нашелся хоть один сильный человек, движимый идеей и имеющий определенный план, — это могло бы кончиться революцией. Мы спасены — если только это спасение — своей посредственностью.

— О, этого я не знаю! — ответил Джульен с раздражением. — Мы в Англии не делаем таких вещей. Мы действительно самый непостижимый и удивительный народ в мире.

— Не прикладывайте этого лестного пластыря к своей патриотической душе! Мы посредственны и напуганы. Но ничего! Кажется, я с удовольствием уехал бы на время, может быть, на долгое время, — добавил он, поглядывая с задумчивым видом на серовато-коричневое небо.

— Почему же вы не едете? Что же вас тут держит?

— Пожалуй, ничто не держит. Но надо устроить кое-какие материальные дела — они всегда найдутся. А забастовка дает вашему почтенному дяде и его присным великолепный повод держаться за мои маленькие деньжонки. И затем — я не могу покинуть Маргарет.

— Не понимаю, почему не можете, — сказал Джульен грубо. — Насколько я вижу, фактически вы живете теперь порознь. Вы встречаетесь друг с другом как можно реже, а когда сходитесь, действуете друг другу на нервы!

— Я часто клялся себе, что никогда никому не скажу: «Если бы вам было столько лет, сколько мне, мой мальчик…» Я не хочу говорить этого и теперь. И потому скажу лишь, что, будь вы в моем положении, вы бы поняли все мои затруднения и колебания. Нельзя разрывать связей без боли, даже если кажется, что они рвутся сами по себе. Как ни странно, брак есть обязательство.

— Вы должны делать то, что вам нравится, — сказал Джульен.

— Нет! Попытайтесь-ка определить, что именно будет правильным. Но, Джульен, могу я вас попросить кое о чем?

— О чем же?

— Мы должны остаться друзьями, что бы ни случилось.

— Разумеется, — сказал Джульен беспечно. — В наши дни разводится всякий и каждый. Что от этого изменится?

Тони ничего не сказал, чувствуя, что тут просто нечего больше сказать. Отношение Джульена к нему было настолько безразличным, что оно переходило во враждебность и придавало скромному жесту Тони во время забастовки вид глупый и мелодраматичный. Странное ощущение — чувствовать, что у тебя совершенно нет друзей; но это соответствует Лондонской набережной.

Джульен встал со словами:

— Ну, мне надо идти. Итак, я увижу вас в конторе в девять.

— Да.

— Прощайте.

— Прощайте, Джульен, прощайте!

Тони зажег папиросу и стал спокойно курить. Грязные бумажки и обрывки по временам плясали в порывах ветра, и резкий крик чаек казался особенно меланхоличным. Вскоре Тони встал и долго ходил по улицам, заметив, что движение шоферов-добровольцев приняло форму узаконенного флирта — вместо полицейских с ними рядом сидели теперь девицы.