Все люди — враги

Тони стоял с письмом в руке и думал, как бы ему связаться с Эвелин. Забытая Эвелин! Его рассудок мог бы забыть ее, но не его кровь. Стоя так, в сыром февральском воздухе, он видел золотой свет, проходящий через желтые ставни, в коридоре замолкнувшего дома, и его тело припомнило исступленный восторг от ее прикосновений. Прошло восемнадцать лет, а его кровь все еще пылает от воспоминаний об Эвелин. А теперь она мать подрастающих сыновей, и, Господи, ей лет сорок. Благоразумно ли будет увидеть ее опять и, может быть, из-за этого потерять нечто восхитительное, нечто такое, что всегда продолжало жить в его крови и помогало ему сохранять какую-то сладость в жизни? Что общего между мужчиной и женщиной, которыми они теперь стали, и теми прежними девочкой и мальчиком?

Что за глупое любопытство желать снова встречи с ним? Если то откровение касаний значило для Эвелин что-нибудь, как для него оно было золотым экстазом, то, разумеется, бесконечно умнее продолжать хранить воспоминание как томный аромат, а не рисковать потерей его навсегда. Тони почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо при мысли, что, может быть, тело Эвелин все еще неуловимо тянется к воспоминанию о нем, Тони, что ей даже, может быть, кажется — отчетливо или же смутно, — что они могли бы поглотить в зрелом возрасте красоту, открытую ими в юности. Тони старался яростно отбросить эту мысль от себя, — как абсурдно, как пошло, как в точности похоже на тщеславие прихорашивающегося самца, которое Тони всегда презирал. Это бы все испортило! Гораздо лучше совсем не отвечать; Эвелин дает ему чудесный предлог для этого, не подписав своей фамилии.

Тони увидел, что он глядит на стенные часы и высчитывает, хватит ли у него времени зайти в отель «Резиденси» до завтрака с Уолтером и Харольдом. В конце концов, почему бы и не пойти? Эвелин — единственная оставшаяся в живых родственница, к которой он испытывал какие-то теплые чувства, и мысль, что они могли бы… Смешно и абсурдно! Конечно, ей и в голову не приходили подобные вещи! Впрочем, лучше не брать с собой Маргарет. С таким талантом к подозрительности она сейчас же «заподозрит что-нибудь» и может обойтись грубо с Эвелин. Нет, если уж повидаться с нею, то наедине, спокойно пообедать вместе и затем распрощаться. Быть может, они больше никогда не встретятся.

Тони торопливо дошел по грязным улицам до ближайшей станции метро, взял билет и вошел в великолепный лифт — чеканные, литые железные решетки работы Донателло из Мидлсборо[169], картины мастеров Школы иллюстрированных приложений к газетам, паркетный пол от компании «Избави, Господи». В ту минуту, когда он входил в лифт, кто-то сунул ему в руку рекламный листок, который он почти бессознательно взял и держал, глядя на объявления на улетающих ввысь стенах. Странно, что после стольких лет увещеваний он все-таки никогда не давал жене мясного экстракта «Боврил», не покупал «молочной муки для детей», не вступал в строительное общество «Аббэй Вуд» и всегда обставлял свою квартиру не по системе Дрейджа.

Платформа станции напомнила ему пустую стойку выложенной изразцами «Специальной молочной», если заглянуть туда через окно после закрытия магазина или в воскресенье. Пока Тони шарил в своей памяти в поисках чего-нибудь сходного, что таило бы в себе такую же тоску, подобную же пустоту без отдохновения, поезд с грохотом выскочил из туннеля и, рванувшись, остановился. «Пуфф-ишшт!» — произнес он.

И несколько голосов пропели: «Лен-кестер Гет! Ленкестер Гет!» Тони прошел в вагон для курящих, и пение перешло в молебный гимн: «Пра-аходити внутрь вагона, пожалста». Так деликатно. Тони опустился на сиденье и начал просматривать брошюрку, столь щедро навязанную ему наверху. Это был раскрашенный листок-складень под названием: «Путешествия по Средиземному морю», с изображением пирамид, какими они никогда не были, Афин, какими им не следовало бы позволять быть, и Венеции, какой она не может быть, — словом, вся романтика разных пышных «а это что такое?».